Дело

В жаркий июльский день ко мне в видеопрокат пришли двое и, предъявив удостоверения, попросили выйти поговорить на улицу. Там уже стояла машина, в которую мне предложили сесть и проехаться на ул. Совнаркомовскую. Я, совершенно ничего не понимая и строя самые фантастические догадки, был доставлен в один из кабинетов «управы», где мне сказали, что я должен дать показания по факту передачи взятки Ивану Знаменному за предоставленный кредит.

Через полтора часа мои «показания» были выброшены в мусорную корзину. Следователь сказал мне, что я, видимо, не понял чего он от меня хочет. Его интересовало подробное описание того самого дня «Х», когда состоялась передача видеокамеры, как когда, каким образом, за что и почему. Я объяснил ему еще раз устно, что ничего такого не было, и я не понимаю, что он вообще от меня хочет. Да, кредит брали, но не я и не себе. Аппаратуру видел, на склад со Стасовым заезжал, что-то там кому-то кто-то отгружал — я что, помню? Это было больше полугода назад. О видеокамере как предмете взятки понятия не имею. Сообразив, что так он ничего из меня не вытащит, следователь доверительно раскрыл мне страшную тайну: Знаменный задержан, сидит у них в камере уже вторые сутки, дает показания, что брал взятку за кредит. А в другой комнате товарищ Черноусов его показания подтверждает. А за месяц до этого вызванный для дачи показаний по этому «делу» товарищ Стасов написал явку с повинной, подробно рассказав, как мы с ним ездили на склад за видеокамерой для взятки в банк… Честно говоря, внутри меня бешено колотилось сердце и я почувствовал, как меня начинает охватывать паника. Я сказал, что не верю ни единому его слову. В ответ счастливо улыбающийся следователь достал из ящика собственноручно написанные Стасовым показания и сунул их мне под нос для ознакомления. Так и есть: этого гада действительно вызывали месяц назад, а он даже словом мне не обмолвился! Я почему-то успокоился и продолжал настаивать на том, что это все чушь и я ничего не знаю. Когда я окончательно надоел следователю, он пригрозил, что это наша не последняя встреча, чтоб я никому о ней не рассказывал и не уезжал из города.

Вырвавшись на улицу, я тут же бросился к телефону-автомату и позвонил одному из замов Знаменного с просьбой о срочной встрече. Через десять минут я уже рассказывал все подробности происшедшего обалдевшему заму. Оказывается, об аресте управляющего никто не знал, и он, поблагодарив меня, бросился на работу «наводить порядок». Я с чувством выполненного долга поплелся домой. Вечером, зайдя к Стасову, я получил на мой вопрос вполне достойный его ответ: «Я пообещал следователю, что ничего никому не скажу». Без комментариев.

Буря

Если бы я сказал, что ничуть не испугался происшедшего, я бы покривил душой. Конечно же, воображение рисовало мне «радужные» перспективы: допросы, показания… Но ни в коем случае я себя не видел на скамье подсудимых. Это было невозможно в принципе, никогда, ни за что! У меня возникало ощущение, что я смотрю какой-то низкобюджетный «совковый» фильм. А в связи с происходящим «отловом ведьм» в стране это все леденящей хваткой сжимало горло — страшно, все-таки семья, дети… И все равно не верилось, что со мной может произойти что-то серьезное. Пожалуй, тогда мне казалось, что я принял правила какой-то рискованной игры с полной уверенностью, что в самой безвыходной ситуации всегда смогу нажать кнопку «Стоп» и выйти сухим из воды.
Знаменного выпустили через трое суток, предварительно добившись от него показания, что он получил видеокамеру в подарок к Новому году. Его, как потом выяснилось, уговорил «добрый» следователь: «Вас никто не сможет обвинить в получении взятки — ведь в силу того, что вы не являетесь должностным лицом, как работник коммерческой структуры, ваши действия не попадают под эту статью». Действительно, в то время в Уголовном кодексе Украины была статья, точно определяющая понятие «должностного лица» — это лицо, являющееся работником государственной, бюджетной структуры и занимающее в ней руководящий пост. «Банк» был коммерческой структурой (более 50% уставного фонда в нем состояли из частных вкладов физических лиц), а посему управляющий не являлся бюджетным работником. По закону он мог получать даже взятки в чистом виде! Поэтому Знаменный и подписал в присутствии одобрительно кивающего ему головой одного из ведущих адвокатов Харькова Белкина эти злополучные показания. За что тут же был освобожден под подписку о невыезде, и, радостно щурясь теплому солнышку свободы, покинул изолятор временного содержания.

Нас не трогали больше месяца, и нам стало казаться, что все закончилось. Естественно, все мы встретились и обговорили сложившуюся ситуацию. Ничего страшного, казалось, не могло произойти, а сам Знаменный заверил нас, что «вопросы решены», все улажено, и больше никого дергать не будут. На всякий случай обговорили тактику поведения каждого, и даже простили Стасова, который рассказал, как его запугивали и обещали, что в случае написания им явки с повинной он по делу будет проходить исключительно в роли свидетеля. Не знаю, какие мысли возникли в голове остальных, но лично мне все это было слушать отвратительно. Каждого из нас уже допрашивали, пугая и обещая надолго посадить, поэтому мы, помня тот панический ужас, который вызывали такие «уговоры» и видя «несчастного Стасова», который блеял, пытаясь оправдаться перед нами, все же пожалели его. Он снова стал членом команды, дав негласную клятву стоять со всеми до последнего.

Но в середине августа началось все снова, и теперь «делом» занялась городская прокуратура. На этот раз следственную группу возглавила бой-баба, подполковник милиции Алена Надеенко, человек, которого я буду вспоминать всю оставшуюся жизнь. Она — классический пример «мента» в чине в самом худшем проявлении этого слова-клички.

Как выяснилось позже, в недрах УВД уголовное дело было практически похоронено. Но кто-то где-то как-то кому-то что-то ляпнул. Как?! Пропустить такую возможность прогнуться и получить повышение? Вы не смогли, зато мы — на раз! И дело передали в прокуратуру как требующее особого внимания и тщательного расследования, выделив его из общего расследования по афганцам в отдельное делопроизводство.

Весь август, сентябрь и октябрь нас вызывали в прокуратуру на ул. Студенческую. Было измарано сотни листов бумаги. Требовали одного — дать показания на Знаменного, что видеокамера была дана ему как взятка за предоставление кредита. Мне и Стасову рассказывали, что если мы это подтвердим, то будем проходить по делу в качестве свидетелей (действительно, в комментариях к статье о даче взятки должностному лицу говорится, что почти всегда со стороны вымогающего взятку происходит давление на взяткодателя, а зачастую его ставят в такое положение, когда он не может не дать. Следствию рекомендовано осторожно относиться к таким ситуациям и возбуждать уголовные дела по даче взятки только в исключительных случаях). Но какой смысл в этом, ведь Знаменный не должностное лицо! Мне отвечали, что это не мое дело, а мое — дать показания. Чего я упорно делать отказывался, ссылаясь на незнание механизма получения афганцами кредита. Тогда Надеенко предупредила, что посадит меня как соучастника получения (!?) взятки. Я понимал, что «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда», и твердил свое.

В декабре начались аресты. Сначала арестовали Знаменного, за ним — Черноусова, потом Стасова…

18 декабря 1992 года меня в очередной раз повесткой вызвали в прокуратуру. Я приехал, и передо мной положили постановление на арест и обыск у меня дома. Мне стало страшно и смешно. В арест я не верил до последней секунды: даже по материалам уголовного дела мое участие в нем было слишком малым и явно не требовало моей изоляции. Ну а обыск-то еще зачем?! Прошел год с момента совершения инкриминируемого нам «преступления», что можно было найти? Даже если что-то и было, неужели они меня держат за полного идиота, который еще после первых допросов не уничтожил бы все «улики»? Но по дороге в машине мне сказали, что это нужно для соблюдения процедуры расследования. Ладно. Единственное, что я попросил, чтобы с меня сняли наручники, пообещав, что я никуда бежать не собираюсь. Мне поверили, и наручники сняли.

Жена и дети были шокированы, когда я вместе с операми появился на пороге. Пришлось пригласить соседей понятыми — позорище, не знал, куда глаза девать… Опера ничего не искали, попросили подписать протокол и сказали, что заберут с собой мой телевизор «Sony». Я тут же предоставил им документы, что он был куплен в Москве в 1990 году, но они сказали, что разберутся после. Таким образом мою семью перед Новым годом лишили телевизора, и как оказалось позже, надолго…

Меня отвезли в изолятор временного содержания (ИВС), который находился во внутреннем дворе Областного Управления внутренних дел на ул. Совнаркомовской.

ИВС

Итак, в постановлении о моем аресте с мерой пресечения — содержанием под стражей, подписанным прокурором города Волковым, было предварительное обвинение, в котором мне в вину вменяли совершение незаконных действий, попадающих под ст. 86-прим (хищение государственного или коллективного имущества в особо крупных размерах), и ст. 169, ч. 1 (посредничество в получении взятки должностным лицом). Ну, вторая статья еще туда-сюда, но вот первая — от 10 до 15 лет лишения свободы… Понятно, что все это еще нужно было доказать следственными действиями и подтвердить в ходе судебного разбирательства, но тогда-то о таких подробностях я понятия не имел! Ход моих мыслей тогда был чрезвычайно прост: раз санкция на арест получена, значит у Надеенко на меня есть что-то серьезное. Это позже я узнал, что хищение было «прокурорской» статьей, чтобы оправдать мой арест и содержание под стражей (по посредничеству в получении взятки содержание под стражей не предусмотрено).

Величественное здание областного Управления внутренних дел на ул. Совнаркомовской с незапамятных времен обросло легендами и слухами. Барельеф Феликса Эдмундовича на фронтоне говорит сам за себя: помнят, чтут. Харьковский ИВС при областном УВД в то время представлял собой четырехэтажное здание с выходящими во двор «управы» окнами, которые были закупорены металлическими листами с мелкими, не больше спичечной головки, дырочками. На первом этаже сего строения находились различные службы и что-то типа спецприемника для разного рода алкашей и бомжей, которые по каким-то причинам были отобраны в кулуарах загадочного милицейского механизма и направлены не в районные отделения милиции, а сюда. Я пару раз видел, как мрачные бабы мыли коридоры и такого же вида мужики мели двор. Второй этаж — ИВС комитета госбезопасности, то бишь, сегодняшнего СБУ. Камеры там ухоженные, на двоих, с постельным бельем и без «параши» — подследственных по требованию выводили в туалет в конце коридора. Сидели там «особые» подозреваемые, по которым следствие вело КГБ. Третий этаж — вотчина УВД и прокуратуры, хотя, говорят, нынче у прокуратуры и ОБОПа свои следственные изоляторы. На четвертом — кабинеты для допросов.

Изолятор временного содержания (или камера предварительного заключения, КПЗ, если вы попали в районный отдел милиции) действительно отвечает своему названию и абсолютно не предназначен для длительного заключения. В него могли «прикрыть» исключительно по подозрению в совершении преступления и на срок не более 72 часов, после чего вам или должны были предъявить обвинение, или отпустить на все четыре стороны (на момент написания книги этот срок был продлен до 10 суток — и, поверьте, это действительно страшно…) По сравнению с ИВС или КПЗ следственный изолятор на Холодной горе (СИЗО) считается шикарным местечком, куда вас отправят уже после подписания прокурором санкции на ваш арест с мерой пресечения — содержанием под стражей.

Мы вошли в мрачного вида корпус, где на первом этаже в небольшой комнатушке дежурный сержант приказал мне раздеться до трусов, внимательно ощупав каждый сантиметр моей одежды. Затем у меня отобрали обручальное кольцо, часы, деньги (благо, их было не много), выгребли все, что было в карманах, вытащили шнурки из туфлей, которые к моему возмущению просто выбросили в мусорное ведро, ремень из брюк, велели снять очки. Зрение у меня слабое (–5), поэтому из всего происходящего это было самым неприятным. Объяснили, что стекла могут быть использованы для нанесения себе телесных повреждений. Сигареты вернули, предварительно отломав у них фильтры. Уже потом я узнал, что из фильтра можно с легкостью изготовить что-то наподобие лезвия, слегка подпалив его спичками и пальцами придав расплавленной массе нужную форму. Когда преображенный таким способом фильтр затвердевал, отчаянные головы могли, например, вскрыть им себе вены и свести счеты с жизнью или получить желанный отдых в больничном изоляторе. Ну, а со шнурками и ремнем все понятно — чтобы я, не дай Бог, не повесился на них в камере.

После этого меня, выпотрошенного и полуслепого, шлепающего спадающими с ног туфлями, отвели на третий этаж в камеру.

Вот он, длинный коридор с рядами зловещих дверей, которые открываются ровно настолько, чтоб мог пройти один человек — специальный фиксатор на полу не дает открыть ее шире. Моя камера была рассчитана на трех человек, но там никого не было. Сразу в нос ударил специфический запах, который я не могу забыть до сих пор. За мной закрыли, как-то театрально гремя ключами, двери, и я остался один. Десять шагов от дверей до окна, полумрак тускло горящей над дверью лампочки. Камера…

Усевшись на металлические нары с деревянным настилом, я вдруг ощутил ни с чем не сравнимую тоску и отчаяние. Мне показалось, что все происходящее я уже видел в каком-то плохом кино… Выкрашенные суриком пошарпанные двери с «кормушкой» посредине, через которую подают еду; голые доски нар без намека на какой-нибудь тюфяк; две выварки, одна из которых предназначалась для воды, а вторая служила туалетом — «парашей»; наглухо привинченный к полу и стене стол с такой же монолитной скамьей; окно с двойной решеткой и мелкой сеткой, через которую ничего не было видно; стены с «шубой» — наляпанным на них бетоном так, чтобы нельзя было сделать надпись… Красота… И посреди всего этого роскошества — я… Боже, как это могло случиться, как я мог дойти до этого, я — человек, который всю жизнь избегал каких бы то ни было трений с правоохранительными органами?

Пытаться описать чувства, сдавившие мою грудь железными тисками, практически невозможно. Перед глазами проносились образы жены, детей, которых я, возможно, не увижу много лет, стариков-родителей, которые могут не пережить такой позор, друзей, которых наверняка тоже будут таскать на допросы… Смешались обида, позор, отчаяние, безысходность — наверное, такие же чувства испытывает зверь, попавший в охотничью яму. Сюда же можно добавить лихорадочно перелопачиваемые в мозгу показания, которые я давал раньше, поиск собственных ошибок, догадки, что же там наговорили «подельники», попытку определить как же вести себя дальше — полная каша в голове, от которой через час я уже «сварился». Измученный массой впечатлений организм не нашел ничего лучшего, чем погрузиться в живительный сон… Я улегся на жесткие нары и закрыл глаза, но через минуту почувствовал, что по моей шее что-то ползает. Вшей я видел впервые в жизни, но сразу догадался, что это были именно они. В ужасе я сорвал с себя свитер, футболку и, вывернув воротник, стал с отвращением давить насекомых. Уничтожив их не меньше десятка, я с опаской прилег снова. Новой атаки, вроде, не было, и я через минуту провалился в темноту.

Меня разбудил лязг открываемой двери: «На выход!». «Неужели отпустят?!» — это первое, что мелькнуло в мозгу. Какое там! Меня повели на четвертый этаж: приехала Надеенко.

Я не стану подробно рассказывать о «методах» ведения допросов этой женщиной в течение последующих шести (!) дней моего пребывания в ИВС. Угрозы, мат, запугивания, что посадят жену, а детей отдадут в интернат, что я получу «десятку» — и все только ради одного: дай показания, что Знаменный вымогал у вас видеокамеру и получил ее как взятку за кредит. «Ты мне на хрен не нужен, мне нужен банкир, ты понял? Давай рассказывай все, что знаешь!» Два раза меня допрашивали даже ночью. Но я стоял на своем, что такой информацией не владею. Она бесилась, обзывала меня на все лады, а однажды привела с собой знаменитого на весь Харьков капитана Горошникова — жуткого краснорожего типа, о котором рассказывали, что он, будучи за рулем конфискованной машины в дрибадан пьяный, застрелил гнавшегося за ним на мотоцикле гаишника, отчего стал «вечным капитаном», выполнявшим для милиции «грязную работу», в том числе страшно пытал подследственных. «Ты знаешь, кто это?» — улыбаясь, спросила меня Надеенко. Я не знал. Они оба заржали. «Ничего, скоро познакомишься с капитаном Горошниковым!» Я замер от ужаса: о нем мне рассказывал Знаменный, которого запугивали рассказами о нем еще при первом задержании. Но в этот раз мне повезло: уходя, он слегка рубанул меня по загривку ребром ладони, свалив меня на пол, и пообещал, что скоро опять свидимся. Надеенко внимательно следила за моей реакцией. Конечно же, мне было страшно! Однако своих показаний менять я не собирался. Был еще один из ее помощников по фамилии Гаврик, который попытался взять меня «психологической атакой»: на ночном допросе в течение почти шести часов он мне задавал один и тот же вопрос: «Куда дели аппаратуру?». Поначалу я отвечал на разные лады, что не знаю о чем вообще идет речь, но потом понял, что он просто давит на мою психику, пытаясь меня сломать и заставить говорить то, что они хотели услышать. Я тоже отморозился, и стал вместе с ним твердить один и тот же ответ, чем быстро вывел его из себя. Каждую секунду я ждал, что он наброситься на меня с кулаками, но, видно, такого приказа ему дано не было, и все это время мы, как два идиота, играли в эту странную игру, которая ничем не закончилась. Больше я его не видел.

Окончательно не потерять чувства времени помогали утренняя и вечерняя проверки. Это тоже был своеобразный ритуал. В камеру («хату») заходил начальник смены и дежурный по коридору, арестованные должны были построиться в шеренгу, начальник читал фамилии, а мы в ответ должны были назвать свои имя и отчество. В это же время дежурный лупил по решетке деревянным молотком («киянкой») — не подпилена ли?, — звучал вопрос: «Жалобы есть?», и двери за ними закрывались. Жалобы были у многих, но никто не обращал на них внимания. Врача могли вызвать только в случае, если арестованный не мог подняться с нар.

На второй день моего пребывания в ИВС ко мне пришла нанятая моими родителями адвокат. Эта женщина, как выяснилось, никогда раньше не вела уголовные дела, только гражданские. Но она вполне могла поддержать меня на предварительном следствии. Я несказанно обрадовался, когда она, прижав палец к губам (во всех допросных кабинетах стоит прослушка), украдкой передала мне письмо от моих родных. Прочтя, я тут же вернул его обратно, но долгожданная надежда все же появилась: они делали все, чтобы меня освободили под подписку о невыезде. Оказалось, что они мне передавали продукты и сигареты, но ничего не дошло, все «раздербанили» между собой менты.

После этого почти все допросы проводились в ее присутствии, и прихода адвоката я ждал как манны небесной — единственная связь с «большой землей». Но несколько раз меня все же допросили без адвоката. Надеенко, в отличие от меня, прекрасно знала, что нарушает закон, но, ласково мурлыкая, убеждала, что «…тут нужно утрясти одну маленькую незначительную деталь, и все». А я, дурак, радуясь внезапной смене ее настроения, соглашался, но вместо «парочки минут» допрос затягивался на долгие часы.

По прошествии многих лет, когда этот кошмар давно уже позади, я могу с уверенностью заявить: самые главные ошибки все подследственные делают на предварительном следствии. Именно тогда решается их судьба, именно первичные показания, несмотря на методы их получения, прежде всего учитываются в суде. «Ты подпиши, в случае чего на суде всегда сможешь отказаться, скажешь, что было оказано давление», — могут посоветовать «добрые» сокамерники. Это полная чушь! Если обвиняемый на суде начинает вдруг отказываться от своих первичных показаний, ссылаясь на грубое давление со стороны следствия, ему потребуются титанические усилия, чтобы доказать что эти показания не соответствуют действительности. А если новые показания обвиняемого напрочь перечеркивают генеральную линию следствия, сведя на нет все его усилия по созданию «железной» доказательной базы, то суд однозначно станет на сторону следствия. И тогда вам наверняка сидеть по полной программе. Дело в том, что у нас в стране пока не создан (и, скорее всего, этого не случится в ближайшем обозримом будущем) институт независимого судопроизводства. Практически все судьи, следователи, прокуроры и многие адвокаты начинали свою карьеру в одной и той же школе — районном отделении милиции. По большому счету это одна шайка-лейка… Сделайте правильные выводы.

Жизнь в бизнесе сегодня тяжелая, и каждый бизнесмен может элементарно превратиться в мальчика для битья. Я бы советовал на всякий случай всегда иметь под рукой телефон надежного, проверенного адвоката, лучше того, который никогда не работал в органах. От адвоката зачастую зависит исход всего дела, вернее, от его умения получить и передать необходимую информацию со свободы подследственному и обратно. Я никого не хочу обидеть, но система мастерски забрасывает сети, и многие адвокаты, плавая в мутной воде грязной правоохранительной лужи и, заботясь о своей карьере, попадают в них и начинают на нее работать. Некоторые откровенно «стучат», выведывая у подозреваемого и отдавая следствию важнейшие факты, после чего продолжают защиту уже окончательно запутанного человека, рассказывая ему как сложно будет «решить его вопрос», и получая еще большие дивиденды. Повторяю, старайтесь иметь «своего» адвоката, которому вы доверяете.

А лучше всего чтить уголовный кодекс, как это делал вечно живой Остап Бендер. Купив Уголовный и Уголовно-процессуальный кодексы Украины с комментариями, не поленитесь потратить несколько недель на его внимательное изучение, дабы в самой неприятной ситуации не пасть лицом в грязь перед «защитниками закона» и хоть что-то противопоставить правовому беспределу, давно ставшему у нас нормой жизни.

Но вернемся к нашим баранам. Одним из расхожих методов получения интересующих следствие сведений, наряду с разного рода «выбиванием» их из подследственных, является подбрасывание к нему в камеру стукача, «курицы». Мне повезло, что меня не пытали. Наверное, сказалась моя интеллигентная внешность, и они решили, что и так меня расколют. Сведущие люди предупреждали меня, что могут подсадить кого-нибудь, кто попытается вытянуть из меня чуть больше того, что я наговорил в протоколы, но кто же мог подумать, что это будет такой профи!

На вторые сутки ко мне подсадили соседа. Это был типичный бомж, грязный, рваный и вшивый, которого звали Боря. За плечами у Бори было четыре ходки. Жизнь его долбанула стандартным для «совка» образом: после тюрем никто не брал на работу, жена бросила, из квартиры выписали, из документов — одна справка об освобождении. Эдакое ходячее несчастье. Зато зэковского опыта — море! Он без умолку рассказывал истории из своей нелегкой жизни, за себя и за меня уплетая за обе щеки уму не постижимое варево — «баланду», которое он любовно называл «борщечок», заедая его хлебом специальной выпечки, и от которого через полчаса раздувался живот от метеоризмов. После еды (в ИВС кормили три раза в день) он бегал туда-сюда по камере — гулял, поминутно подходя к дверям и громко и весело «громыхал» в сторону охранника, «попкаря», который, скучая, бродил по коридору, время от времени заглядывая в «глазок». Поражаясь его опыту в вопросах самозащиты во время следствия, я как-то незаметно для себя все больше стал подумывать о том, а не спросить ли у него как мне себя вести в моей ситуации. И он, видимо, чувствуя это, с удивительным артистизмом помог мне. Я таки рассказал ему некоторые подробности своей «делюги», хотя у меня хватило ума умолчать о существенных деталях, которых не знало следствие. Он мне что-то там посоветовал, потом его вызвали якобы на допрос, вернувшись после которого он сказал, что его, скорее всего, отпустят. И тут меня осенило: а не передать ли мне на свободу через него маленькую записку? Так, ничего не значащую, для своего товарища, которому я поспособствовал в покупке из выставочного товара телевизора «JVC». Я хотел просто предупредить его, чтобы он не боялся и говорил правду, что купил телевизор через меня. Два слова жене и детям — мол, жив, здоров. Боря с охотой вызвался сделать это, и даже подсуетился, раздобыв у «знакомого» попкаря листок бумаги и карандаш. А за эту услугу он попросил отдать ему мою куртку, шапку и свитер. «У тебя в следственном изоляторе все равно отберут, жалко, лучше отдай мне».

На третий день моего пребывания под арестом, утром меня вызвали для снятия отпечатков пальцев. Боря сказал, что раз я «поиграл на пианино», то меня точно повезут в следственный изолятор на Холодную гору, а это сто процентов надолго. «Оттуда мало кто без суда выходит… А меня сегодня уже здесь не будет». Я печально глядел на его вшивые обноски, но деваться было некуда, и, когда его как бы выпустили, мы с ним поменялись одеждой.

А вечером Надеенко уже допытывалась, кто такой Саша и откуда у него телевизор из партии, которая была на выставке… Я с ужасом понял, что Боря был подсадной уткой и красиво меня развел. Как выяснилось позже, телевизор у моего товарища Саши сначала отобрали как вещественное доказательство (чего? — никто так и не понял), но потом отдали, признав честно приобретенным. Я получил великолепный урок от системы, за который заплатил еще десятком седых волос.

На шестой день меня повезли в Холодногорский СИЗО. Слава Богу, очки мне вернули, и я даже не ожидал, что этот предмет может когда-нибудь вызвать у меня столько радости.

«Прессы»

Весьма интересно течение времени в тюремных стенах. У меня возникало ощущение, что оно иногда словно останавливалось. Особенно это было характерно в первые недели, когда в душе продолжала еще теплиться абсолютно бредовая надежда, что «добрые дяденьки милиционеры» во всем разберутся и меня «закажут с вещами» на свободу. Вы не можете себе представить, в каком экстремальном режиме работает мозг подследственного! И даже если кто-то внешне умеет себя сдерживать и не показывать своих чувств, в его голове все равно творится несусветное — беспрерывно просчитываются варианты ответов следователю, возникают картины бедственного положения родных, бесконечные домыслы о том, что же там наговорили твои подельники и тому подобное. Все это ни на секунду не дает расслабиться, и единственным действенным развлечением, кроме телевизора (основное время просмотра уходило на попытки настроить каналы с помощью ни черта не берущей антенны, удлиненной шнуром от кипятильника), у нас были разговоры «за жизнь» и споры на самые разнообразные темы, иногда заканчивающиеся легкими ссорами. Кстати, все обитатели хаты, словно сговорившись, бережно поддерживали порядок и спокойствие, прекрасно понимая, что многим было достаточно легкой искры, чтобы наделать бед себе и окружающим. И это, не смотря на то, что психологическая атмосфера в камере, где вынуждены сидеть вместе несколько человек, которые на свободе не встретились бы вместе даже в своих самых кошмарных снах, мягко говоря, не совсем располагает к закадычной дружбе.

Но иногда царящая в камере мирная атмосфера могла быть нарушена спровоцированными действиями одного из заключенных. Нервы у всех на пределе, и поэтому очень сложно было определить, когда же человек дойдет до того самого предела, за которым у него «падает планка». Провокатором зачастую выступает «курица», мастерски столкнув сокамерников лбами. Внимательно следя за разгорающимися страстями, «курица», вовремя вмешавшись и «разведя рамсы», приобретает очередной довесок к своему авторитету в камере. Хорошо еще, если стукач был подсажен к вам в камеру с целью простого выведывания информации, а не имел совсем другого задания от оперчасти. В свою очередь оперчасть получает задание от следователя или судьи, которым необходимо создать одну из ситуаций, способных каким-то образом повлиять на ход следствия или судебного разбирательства. Это может быть все, что угодно. Например, вы не признаете свою вину и не сдаете своих подельников. Тогда опера рано или поздно устроят вам «пресс». Для этого у них существует целый джентльменский набор. Для начала «карусель»: в течение недели-двух каждый день вас заказывают с вещами и бросают в разные хаты. Давление на мозги жуткое. В тюрьме имеет огромное значение стабильность вашего бедственного положения, какое-то внутреннее самоуспокоение за счет обустройства в одной из камер, привыкания к ее обитателям, налаженности отношений с ними. И вдруг все рушится в одночасье. Вы понимаете, что это не просто так, но уже до чертиков надоело каждый раз по новой рассказывать о себе, отвечать на вопросы, прыгать с нары на нару, собирать свой нехитрый скарб и снова его раскладывать. Но это еще не все: с «тройников» могли бросить на первый корпус, т. е. перевести из более-менее сносных условий существования в невыносимый кошмар общей хаты. Меня, Стасова и Знаменного, эта участь минула, но Черноусов таки попал почти на месяц на первый корпус… Рассказывал, что когда вернулся на «тройники», радовался, словно вышел на свободу.
Опять же, ваши продуктовые передачи, которые от таких переездов моментально испарялись. При «карусели» опера обычно выбирают камеры, которые по большей части одна хуже другой, в которых сидят «галимые» подследственные — ни табака, ни чая, ни передач. Естественно, за знакомство приходилось выкладывать на общак часть своих запасов, а то и все, что было. (Гораздо позже я узнал, что многие просто договаривались с операми, чтобы им в камеру забросили кого-нибудь, кто получает дачки). Мне «карусель» устроили в ходе судебного разбирательства, как раз перед дачей мною свободных показаний, к которым мне нужно было подготовиться особенно тщательно. За две недели я поменял четыре камеры, потом был небольшой перерыв, и за неделю — еще три. Это им не помогло, и тогда при очередном шмоне в моих брюках «нашли» купон достоинством в 100.000… Я прекрасно знал, кто мне его подкинул, знал и опер, закрепленный тогда за нашей хатой, но, улыбаясь, сказал, что это хранение неположенного, и он должен отреагировать — 10 (!) суток карцера. А у меня в суде свободные показания… Но о карцере я расскажу в свое время.

Следующий способ прессинга — переезд в «пресс-хату». Вы попадаете в камеру, в которой сидят 2-3 человека, и которые давно продались оперчасти за какие-то блага и теперь активно на нее работают. По большей части это бывшие спортсмены со здоровенными кулаками. Здесь снова присутствует задание оперов: самым легким будет создание невыносимых для вас условий жизни, в результате чего вы будете стучаться в дверь и просить попкаря позвать опера, чтобы он вас перевел в другую камеру («выломитесь из хаты»). А опер уже, рассказывая вам как это трудно сделать, пообещает помочь, если вы дадите показания на того-то или такие-то. Самым тяжелым последствием может быть так называемое «опускание». Классический вариант — избиение при посещении бани и обливание мочой. После этого по тюрьме быстро распускается слух, что такой-то — «опущенный» (для «опущенного» есть еще одно название — «невыебанный петух»). После этого, даже зная, что человека насильно «опустили» в «пресс-хате», никто из заключенных ни в СИЗО, ни в зоне не подаст ему руки и не сядет с ним за стол — назад дороги нет. В тюрьме закон простой: лучше сдохни, но не дай себя в обиду. Кстати, уписаться или опорожнить кишечник от боли при пытках тоже считается недопустимым («бочиной»), и «запоровший бок» сразу переходит в разряд «обиженных». Более подробно об этой ступени тюремной иерархии я расскажу в соответствующей главе.

В принципе, в «пресс-хате» могут срежиссировать и убийство неугодного подследственного. Но это уже серьезное ЧП и все нужно обставить так, чтобы это выглядело несчастным случаем. За время, когда я находился в Харьковском СИЗО, ничего подобного не произошло, но старожилы рассказывали, что самоубийства в «пресс-хатах» в прошлом были не такой уж и редкостью… Повторяю: все зависит от задания, поставленного «курам» операми.

И еще один из вариантов. Время от времени закрепленный за хатой опер дергает ее обитателей на разговор. Попкарь открывает дверь и звучит команда: «По одному!». Ага, понятно, пришла «оперетта». Здесь преследуется сразу две цели: выслушать жалобы заключенных так сказать с глазу на глаз и получить донесение от «курицы». В камере, где понятия не имеют о подсадном стукаче (например, у нас в течение первых недель), долгую задержку кого-то из сокамерников не комментировали вообще. Потом мы знали, что на того, кто задержался дольше всех, может упасть подозрение. И опера специально могли долго разговаривать с кем-то, после чего «курица» начинала сеять в умах сокамерников сомнения: «Слышь, братуха, что-то ты долго с опером базарил… Ты, часом, не барабанишь на оперчасть?» Причем провокатор прекрасно отдавал себе отчет, что подследственный не бросится после этих слов на него с заточкой — он первый раз в тюрьме и понятия не имеет, как теперь отмываться. Продолжения обычно не следует, все сводится к шутке, но дело сделано, и сокамерники уже косо посматривают на соседа.
Традиции

Говорить о традициях в тюрьмах — дело неблагодарное. Многие из старых каторжан, кто кочевал по тюрьмам и пересылкам еще в «совковые» времена и имеет огромный опыт и знания уголовного мира, всегда может уличить меня в неточностях. Поэтому хочу предупредить сразу: рассказ пойдет о нравах и обычаях, принятых в Харьковском СИЗО в период с 1992 по 1994 годы. Что там происходит сейчас — не знаю, и не имею ни малейшего желания узнавать.

Тюрьмы и зоны в СССР делились спецконтингентом на «красные» и «положенские», в зависимости от того, какая там была «постанова» (внутреннее управление, власть) — «мусорская» или «блатная». То есть если в тюрьме или зоне воровская верхушка («положенцы») чувствовала себя привольно и начальство относилось к ней терпимо, то учреждение считалось «положенским», «на положении». Если же братву «щемили», то о тюрьме или зоне говорили, что она «красная».

Харьковское СИЗО можно назвать «багрово-красным». Здесь поломали многих уважаемых авторитетов. Попасть в Харьков для известных в уголовном мире личностей еще при «советах» считалось рискованным. После нашего «Белого лебедя» авторитета тщательно проверяли на предмет порочащих его «бочин». Естественно, братва «суетилась» и из общака выделялись деньги на то, чтобы «положенца» приняли на должном уровне все ступени тюремной иерархии, в том числе и администрация. Но она-то как раз и была самым ненадежным звеном, не смотря на известную любовь к «левым» денежкам. И, если на лапу давали недостаточно или что-то там еще не срасталось, вора в законе могли встретить совершенно по-другому. При мне был случай, когда один из таких крещеных еще где-то на Соловках, имел неосторожность потребовать от «гражданина начальника» чего-то лишнего. Вместо теплой камеры на тройниках с как минимум тремя «хозяйственниками» и хорошими дачками, он был моментально водворен «на подвал» (в карцер, штрафной изолятор — ШИЗО). В этом случае никто не объясняет за что, почему и на какой срок. Ах, так ты великий вор? Никаких проблем! Значит должен «отвечать за базар» со всеми вытекающими. А вытекающие просты: ты должен стоять за воровские принципы до конца и терпеть за веру. Дважды в день его «убивали» дубиналами, причем местные садисты это делали с особым усердием. На третьи сутки побоев и «шизовского» спецпитания он попросил вызвать оперативника. «Так ты по-прежнему вор?», спросил его опер. «Да какой там вор… Так, воришка…» Тут же он был отправлен в тихую камеру, где смог начать зализывать свои раны.

Но хватит о грустном. Собственно, традиций в тюрьме хоть отбавляй, хотя и их, говорят старожилы, основательно поубавилось. Начну со своих впечатлений в первые дни пребывания в этом «доме боли».

Если за вами не числилось каких-либо «боков» по тюрьме (а это на сто процентов возможно только в случае, если вы заехали прямо со свободы), если вы «со старта» не объявили себя «обиженным» или еще кем, если у вас «нормальная» статья (не маньяк, не насильник малолетних, не торговец наркотиками) и если ваш внешний вид откровенно не вызывает отвращения, сокамерники отнесутся к вам, по крайней мере поначалу, с благодушием. Ну, как же, тоже «в торбе», как и остальные! Думаю, что вы хоть однажды краем уха слышали, что уголовники пьют загадочный напиток из чая под названием «чифир». Мне тут же предложили «чифирнуть», но я, поблагодарив, отказался (кстати, не везде, но в некоторых хатах не любят слово «спасибо», предпочитая говорить «благодарю»). Как выяснилось позже, питье чифира в тюрьме и в зоне — один из самых серьезных и важных ритуалов.
Итак, чифир в тюремных условиях приготавливается следующим способом: берут низкосортный чай — в основном азербайджанский или грузинский (иногда для запаха добавляют немного «индюхи», но чистый индийский чай заваривают крайне редко — горечь невыносимая), отмеряя его количество спичечными коробками («кораблями»). На литровый «тромбон» холодной воды обычно засыпают 3-4 корабля с горкой. Затем, если в камере есть кипятильник, его опускают в воду и доводят ее до кипения, внимательно следя за тем, чтобы варево не потекло через край. После первого «подъема» заварки кипятильник вынимают из розетки и ждут пока чифир успокоится, осядет. Потом его «поднимают» второй раз. Затем заваривающий берет второй «тромбон» и начинает «килешевать» чифир — переливать его из одной кружки в другую, таким способом перемешивая содержимое и немного его остужая. После чего он аккуратно сливает жидкость в один «тромбон», оставляя в другом остатки заварки («нифеля») — и чифир готов к употреблению.

Если в камере нет кипятильника или розетки, или чифир заваривают в условиях этапирования — на боксиках, в «столыпинском вагоне» или еще где — используют так называемые «факела». По большому счету, это все, что может гореть — пачки от сигарет, куски одежной ткани и т. п. «Тромбон» цепляют на ложку, обмотанную полотенцем, и процедура повторяется, как описано выше. Те, кто уже сидел не первый раз, говорят, что чифир на «факелах» вкуснее. Лично я особой разницы не почувствовал, разве только мороки с завариванием намного больше.

Совместное питье чифира — это акт особого доверия ко всем, кто приглашен в круг. Если вам предложили чифирнуть, это означает, что вам доверяют и уверенны, что с «прошлым» у вас все в порядке (имеется в виду по тюремной жизни). «Тромбон» запускается по кругу и каждый делает по два маленьких глотка, когда до него доходит очередь. Запрещено чифирить с «опущенными», «обиженными», «петухами», теми, кто попал «в непонятку», но по нему братва еще не приняла решение. В принципе, если вы наотрез откажитесь пить чифир, ничего страшного не произойдет. Немного поподкалывают вас, типа, «Что, с прошлым не все в порядке?» или «Что, с мужиками попить чая впадлу?», что, скорее всего, отражает легкое беспокойство за свою собственную репутацию: а вдруг что-то с ним и вправду не так? Дело в том, что от «обиженного» можно «законтачиться», т. е. серьезно нарушить одно из тюремных табу и снова таки попасть «в непонятку» вплоть до объявления «обиженным» тебя самого. Но нет правил без исключений: если совместное питье чифира или «хаванье» за одним столом с «обиженным» произошло по незнанию (многие скрывают свое «прошлое», но это чревато очень большими неприятностями), это не считается «бочиной» и прощается.

Современный чифир — это обычный крепкий чай, который мы завариваем в заварнике, а затем в чашке разбавляем водой, но выпитый без сахара. Некоторые закусывают его кусочком рафинада или конфетой, но это нужно делать с великой осторожностью, потому что может «подмутить» — в организме происходит какая-то реакция, начинает бешено колотиться сердце, и вы выблевываете все содержимое желудка. Питье чифира дает ощутимый прилив сил и некоторое возбуждение, причем, даже в больших количествах, не напоминая эффекта, подобного наркотическому или алкогольному опьянению. Несмотря на то, что в чае содержится много витаминов, особенно необходимых в тюремных условиях, плохие стороны явно перевешивают: во-первых, он дико возбуждает аппетит, словно в момент сжирая все содержимое желудка; во-вторых, после длительного «сидения» на чифире возникает привыкание к нему, и при попытке «спрыгнуть» или отсутствии в камере чая у чифириста может несколько дней болеть голова. Именно поэтому старые каторжане так ревностно относятся к наличию в хате чая: они давно и плотно «сидят» на нем. Заваривать обычный («купеческий») чай можно только из «вторяков» — остатков заварки от чифира. Если в хате совсем плохо с чаем, остатки заваривают по два-три раза. Если же чая совсем не было, то «строгачи» варили «жженку»: в кружку насыпали обычный сахар, подпекали его на «факеле», а когда он превращался в кашицу бурого цвета, заливали его кипятком. Действительно, получившийся напиток тоже немного бодрил, как кофе, но все равно арестанты отдавали предпочтение чифиру.

Я не даром выше употребил фразу «современный чифир». Довелось мне сидеть с одним стариком, за плечами у которого было шесть ходок. Так он показал нам, что такое настоящий «колымский чифир». На пол-литровый «тромбон» он засыпал четыре корабля чая! После слива осталось треть кружки адского варева, которое никто из нас пить не смог. И он, довольный, за день потихоньку выпил все сам, каждый раз рассказывая, как обмельчал нынче зэк.

Находясь в тюрьме, вы рано или поздно получите кличку («кликуху», «погоняло»). В подследственных камерах (есть еще «осужденки», «транзитки» и «рабочка») поначалу вас будут называть по имени, но, как только появится возможность, вам присвоят новое имя, зачастую настолько меткое и остроумное, что просто диву даешься. Чаще всего, конечно, «погоняло» возникает в виде мутации вашей фамилии. Если ее можно изменить «классическим» образом (например, Шева — от Шевченко, Крава — от Кравченко и т. п.), то вам не привыкать. Если ваша фамилия сложнее, то, соответственно, усложнится и ваша кличка. Она может стать отдаленно напоминающей фамилию или вообще ничего общего с ней не имеющей и связанной, например, с каким-либо вашим поступком. Парень, сидевший за ограбление ювелирного магазина, получил «погоняло» Ювелир. Группу, которую «крутили» за получение золота из отходов производства на заводе им. Шевченко, называли «золотыми». Одного за огромные ногти на ногах прозвали Орлом («птичьи» клички в тюрьме считаются оскорбительными). Меня в разных хатах тоже называли по-разному, но никогда это не было оскорбительно — Профессор (я ношу очки), Оптика. Но чаще всего молодежь называла просто по имени, и это в душе очень радовало: значит, особо я ничем не выделялся.

Ранее судимые подследственные сообщают свое «погоняло» сразу при заезде в хату. Если он известная в тюрьме личность, то это гарантирует ему законное уважение, если не очень — избавляет от разного рода мелких «непоняток». «Черные» — кавказцы, негры, арабы, и «желтые» — вьетнамцы, китайцы (да, да их тоже хватает в наших тюрьмах!), как правило, кличек не получают: их заковыристые имена уже представляют собой своеобразную кличку. Если имя ну уж очень труднопроизносимое, его упрощают или заменяют русским. Со мной сидел марокканец Рандуан, которому дали имя Дуня (в тюрьме женское имя могут дать только «петуху», для простого зэка это одно из самых смертельных оскорблений, но он ничего не понимал и не обижался). На зоне негра из Нигерии по имени Коллинз, сидевшему аж 8 лет за якобы групповое изнасилование нашей проститутки, работавшей на ментов, недолго думая «окрестили» Колей.

Если в камеру с «бывалыми» попадает молодой дурачок, собирающийся «по жизни» тусоваться в уголовном мире — «стремящийся», ему могут «рассказать», и обязать ради развлечения сокамерников пройти целую кучу разных испытаний, в том числе и получить тюремную «кликуху» старинным традиционным способом. Его вечером или ночью отправляют «на решку» (к окну, поближе к решетке) где он должен как можно громче прокричать: «Тюрьма, тюрьмуха, дай кликуху!» И кто-нибудь из других камер что-нибудь ляпнет. Вот это что-нибудь и становится его «погонялом».

Коль скоро я коснулся тюремных приколов, хотелось бы подробнее рассказать и об этом способе «убийства времени» одуревающих от скуки заключенных.
Корни приколов и «проверок на вшивость» тянутся с давних каторжанских времен, а ныне — с «малолетки», на которой до сих пор все испытания новички проходят на полном серьезе. Начиная от жестоких избиений «на характер» и заканчивая отгадыванием разного рода загадок — все это часть вхождения в уголовную жизнь, экзамен, от которого зависит дальнейшая судьба маленького уголовника. Наверняка многие читали о полотенце, расстеленном у входа в камеру и тому подобных испытаниях, которые должен пройти вновь прибывший. Сейчас всего этого уже нет, но в камерах для малолеток на пятом корпусе и кое-где «на взросляке» в Харьковском СИЗО нечто подобное можно было наблюдать. На тройниках, ввиду совсем маленького жизненного пространства и невозможности, например, уйти подальше в другой конец камеры от надоевшей рожи, заключенные, чтобы не сойти с ума друг от друга, стараются найти себе занятие. Сделать это многим чрезвычайно трудно, а некоторым просто невозможно: ни читать толком, ни писать научиться им в свое время не дали, и отвлечь себя ничем, кроме как бесконечными разговорами о чем попало, они просто не умеют. И вдруг в хату заваливает «лошок», который попал сюда за какую-то мелочь и убедил себя, что теперь он должен приобщиться ко всему, что здесь происходит. Быстрая «пробивка» показывает, что он полный придурок и согласен пройти «курс молодого бойца». Старые каторжане довольно потирают руки: несколько дней будет над кем поприкалываться и время пролетит быстрее. Ему «садятся на ухо» — рассказывают, что да как, что положено, что нет, как себя нужно вести и т. п. (все это с серьезными лицами!), и, в частности, намекают, что настоящий бродяга должен пройти «прописку». И когда дурачок «кивает гривой» (соглашается), начинается экзамен. Чего только не напридумывали заключенные! Уверен, что я видел только малую толику всего арсенала «экзаменационных билетов». «Астроном»: «лошок» смотрит на звезды в трубу — рукав собственной куртки, а в это время с другой стороны в рукав заливают «тромбон» холодной воды, которая обливает незадачливого «астронома» с головы до пят. Почему-то это вызывает смех, хотя мне было искренне жаль этого «стремящегося». «Мотоциклист»: он присаживается на колени двух сокамерников, а под него ставят тазик с водой. «Давай, газуй!» Дурачок «газует» и делает вид, что едет на мотоцикле. И вдруг двое резко убирают колени и «лошок» шлепается задницей в тазик. Брызги, хохот — весело! Но самым опасным в этих экзаменах могут быть загадки и очень каверзные вопросы, на которые нужно грамотно ответить или так же грамотно от ответов уйти. Загадки типа «Сколько болтов в двери камеры?» или «Сколько дырок в оконной решетке?» — это самое безобидное. Но, если испытуемый «поведется» и согласится, например, поцеловать парашу — ему конец. Очень опасны разговоры, связанные с интимной жизнью. Вот тут нужно очень следить за языком. Не дай Бог узнают, что ты трогал свою девушку за половые органы руками или целовал ее еще куда-нибудь, кроме губ (кстати, зэки с большим количеством отсидок рассказывают, что «любую бабу в губы целовать в падлу», мол, неизвестно, что она в этих губах держала…) Это очень серьезная «бочина», и вам моментально запретят со всеми есть, переложат спать «на пальму» (на верхнюю нару) или под нару, и могут начать склонять к гомосексуальной связи, аргументируя это тем, что вы «в непонятке» и все равно по тюрьме теперь у вас дорога одна — в «обиженку» (специально выделенная для «обиженных» камера). Запомните: отмыться вы уже не сможете НИКОГДА, пока вы находитесь в тюремных стенах. Крест этот вам придется нести и на зоне.

Человек с мозгами, над которым решат посмеяться вышеописанным способом, всегда может «съехать с базара», тактично отказавшись от этого бреда, но при этом никого не оскорбив. Как это сделать — нужно смотреть по обстановке, здесь рецептов нет. Старая поговорка «Язык мой — враг мой» в тюрьме особо актуальна.

Кстати, это касается и разговоров о том, как вы «стояли по свободе». Хвастовство о богатстве и положении может стать «наводкой» на ваш дом. Внимательные зэки через ездящих на суд могут сообщить своим друганам на свободу ваш адрес. Так было у одного моего сокамерника, ляпнувшего где-то на «общаке», что все наворованное оставил жене и теперь их дом — полная чаша. Через пару недель к ней наведались двое громил, которые, представившись оперативниками с вопросами по ее мужу, вломились в дом, сильно ее избили и ограбили квартиру. Когда он узнал об этом и догадался, что это было сделано с его невольной подачи, он в отчаянии рвал на себе волосы.

Собственный досуг в тюрьме — вещь сложная, требующая четкой организации и даже некоторого планирования. Я постоянно что-то писал, рисовал, учил английский язык — иначе можно было сойти с ума. Очень помогал телевизор. Смотрели практически все, но новостей и разного рода криминальных программ ждали с каким-то особенным нетерпением. Может, сознание того, что жизнь все равно идет, несмотря на то, что ты в этих застенках, добавляло некоторый оптимизм? Однако лафа могла закончиться в любой момент: тот, кому со свободы «загоняли» телевизор, по тюремным меркам представлял собой большую ценность, и бывало, что камеры, где не было телевизора, попросту перекупали этого заключенного, договорившись за определенную мзду с операми. И когда владельца вместе с «ящиком» переводили в другую камеру, это была трагедия для всех. Вопрос о заезде в камеру другого подследственного с «ящиком» обычно решал подсадной: он с опером был на «короткой ноге». И чем качественнее шел от него поток информации, тем «зажиточнее» жила камера.

В тюрьме в личном пользовании можно было иметь шахматы, шашки, домино, нарды. Строжайше запрещены были карты, хотя с не меньшим азартом и «под интерес» заключенные рубились, например, в шашки. При желании азартную игру можно устроить хоть из того, кто дальше и точнее плюнет, и тюремное начальство прекрасно об этом знало. Но есть незыблемые правила, которые нарушать никому не было позволено. И все равно колоду карт («стос», «библию») из чего-нибудь изготавливали. В нашей камере я делал ее из пачек от «Примы». Это было не Бог весть что, но ночью можно было завеситься полотенцем от «глазка» и немного раскинуть деберц.

Но самая популярная игра в тюрьме, которая ушла далеко в отрыв от всех остальных, — это нарды. Я умел играть в «длинные» и немного в «короткие», но, впервые посмотрев, как играют настоящие профи, я понял, что не умею играть в нарды вообще. В тюрьме в основном играют в «короткие» нарды, дающие возможность игрокам в наибольшей степени раскрыть свое умение и знание игры, шанс рискнуть и эффектно победить. В нарды играют с помощью пары кубиков («зары», как их называют на Востоке, откуда и пришла эта игра), а значит можно играть и в одну из азартнейших игр в мире— «кости». Поэтому чья-то идея запрета на карточные игры и разрешения нард все же остается для меня загадкой.

Неважно в какую игру вас в конце концов уговорили сыграть, но именно здесь и лежат еще одни грабли, на которые новички, а также самоуверенные и азартные люди наступают с завидной регулярностью на радость старым каторжанам. Есть такое понятие «присадить на игру», которое обозначает вовлечь, заставить кого-то начать играть «под интерес», т. е. на что-то. На «тройниках» серьезная игра «под интерес» — явление довольно редкое. Это связано с проблемами последующего получения долга или наказания должника в случае неуплаты им по счету. Оперская работа на «тройниках» поставлена все же лучше, чем на «общаке», и малейший скандал в камере может привести к тому, что сокамерников без долгих разбирательств просто разбросают, т. е. переведут в разные камеры. В общих же камерах, где разного рода разборки бывают намного чаще, не так жестко пресекаются и являются скорее правилом, чем исключением, несостоятельного должника могут жестоко избить и даже «опустить». Поэтому, если вы все же не можете удержаться от игры, нужно придерживаться главного правила: никогда не играть «под интерес», и не играть вообще с незнакомым вам человеком. У нас в камере от скуки сутками резались в нарды, домино но все, с кем я играл, были или такие же как и я «по первой ходке», или те, с кем я сидел уже долго, и кто не вызывал у меня подозрений. Дело в том, что даже если вы начали игру «на просто так», это не означает, что вас не могут «запутать» и «развести». Пример. Вас пригласили поиграть (любой предлог — «А слабо?», «Умеешь — садись!», «Да не бойся, мы не «под интерес», просто «зары» покидаем» и т. п.), и вы согласились. Обязательно за игрой наблюдают несколько человек. Когда вы проигрываете, выигравший объявляет, что вы ему должны, ну пусть, десять пачек сигарет. Вы ничего не понимаете, он начинает крик, обращается к наблюдавшим («очевидцам», не в коем случае ни «свидетелям», за это можно получить в голову!), которые совершенно неожиданно для вас в один голос подтверждают, что такой уговор был. Вам ничего не остается делать, как «кроиться», то есть рассчитываться. А потом они делят ваши кровные сигареты между собой. Такой «развод» не очень приветствуется в уголовном мире и применяется исключительно к новичкам, которые «зажали» что-то и не хотят ни с кем делиться. Однако я видел это не раз.

Еще один вариант — игра на приседания. В тюрьме очень слабеешь, мышцы без работы совершенно теряют выносливость, и присесть несколько десятков раз не только проблематично, но еще и очень болезненно. И опытный игрок об этом прекрасно знает. Я однажды сдуру проиграл пятьдесят приседаний (первый и последний раз!), а рассчитаться нужно было за один присест. Я таки сделал это, но потом долго с трудом мог слезать с нары и выходить на прогулки. А некоторые проигрывали по две сотни приседаний, и им предлагали «раскроиться» любым другим тюремным эквивалентом. Хорошо, если у них было чем…

Другой пример. Вы — азартный человек и уже достаточно долго (по вашим понятиям) «плаваете по тюрьме». А в нарды (карты, шашки-шахматы, кости и т. п.) вообще играете с пеленок, о чем, на свою голову, гордо сообщаете окружающим. С этого момента (если вы хоть что-то из себя представляете с точки зрения поживы), вас начинают «укатывать» сыграть «под интерес», причем настолько профессионально нажимают на ваши честолюбивые «кнопочки», что вы соглашаетесь с решимостью «порвать его, как Бобик тряпку». Особенно легко попадались на это «звери» — кавказцы, которые имели полное право считать себя сильными игроками. Но куда там им до нашего зэка… Серьезная игра «под интерес» никогда не идет с одной партии, обязательно договариваются о серии, а потом проигравший еще имеет право на отыгрыш. Снова за вами следят несколько пар глаз, чтобы при любом раскладе были очевидцы. Вы бодренько начинаете игру, и выигрываете «со старта» несколько партий. Да, чуть не забыл: на кону обычно лежит то, что в данный момент необходимо будущему победителю — от сигарет и чая до одежды и телевизора. Наличие ставок проверяется перед игрой, хотя могут и поверить на слово, но потом, в случае проигрыша и отсутствия поставленного на кон, может прийтись туговато… Могут занять, например, несколько пачек сигарет, чтобы было что поставить («Потом отдашь…»), — и все, вы «в торбе». Так вот, игра идет пока в вашу пользу и вы, воодушевленный победами, соглашаетесь на предложение подъема ставок — стандартные шулерские приемы. И вдруг вашему противнику начинает «переть», и вы не понимаете в чем дело! Оставшись без штанов, проигравшись в пух и прах, но получив весьма показательный урок (хорошо, если вы смогли «раскроиться» и лишились только передачи, с огромным трудом собранной вашими близкими!), вы теперь будете осторожней с игрой в тюрьме. В то время там был популярным такой анекдот. Сын из тюрьмы пишет матери письмо в деревню: «Делать тут нечего, скучно. Иногда играем в карты, в нарды. Кстати, мама, наш теленочек, что у нас в сарае, уже не наш…»

Для некоторых из заключенных со стажем игра — это единственный способ не умереть с голоду на тюремной баланде.

Прожив достаточно долгое время в СИЗО, я вдруг отметил для себя одну странность: очень многие «невыносимые» в психологическом плане условия заключенные создают себе сами. Всегда находится один-два урода, которые пытаются разрядить свое нервное напряжение на сокамерниках. Когда в камеру заезжает арестант с парой судимостей и претендует на главенство, настаивая на жизни «по понятиям» — это настоящее бедствие для ее обитателей, особенно если они впервые под следствием. Конечно, в хате и до него соблюдались неписаные тюремные законы, но те, которые были приемлемы ее обитателям и не доходящие до откровенного маразма. Ну зачем нам, например, «малолетская» бредятина типа «сало-масло — западло, колбаса на член похожа» и тому подобное? Нет, бывало, затащит такой «бродяга» с собой груз идиотских «понятий», которых он набрался еще в молодости, и начинается сплошной головняк. «А вы как хотели? В тюрьме все-таки, не на курорте — привыкайте. Да и чтоб жизнь вам малиной не казалась!» — радостно отвечает он на наши удивленные вопросы. Да и так, блин, тошно без всего этого дерьма! Какая тут может быть жизнь, какая малина? Сразу возникает ощущение, что все это — чистой воды «мусорская постанова», что, в сущности, так и есть. У многих, особенно попавших сюда впервые, глубокая психологическая депрессия от всего этого только углубляется, но большинству на это наплевать.

В конце концов любому здравомыслящему человеку становится ясно «откуда растут ноги» у проблемы психологической адаптации в уголовной среде тех, кто впервые совершил преступление. Да, уважаемые, это снова Система и ее злые гении. Весь современный уголовный мир существует с ее позволения, по ее сценарию, полностью ею контролируется и неразрывно с ней связан. Достаточно внимательно приглядеться, чтобы понять, что от ее зорких глаз и чуткого уха не ускользает ни одна попытка заключенных изменить что-то к лучшему, как-то облегчить свою участь — это моментально пресекается, и все немедленно возвращается на круги своя.

Передачи

Тому, кто, слава Богу, никогда не был в тюрьме, довольно тяжело объяснить ни с чем не сравнимое чувство радости, когда открывается «кормушка» и тебя подзывают для получения передачи. Все это несколько часов назад было любовно собрано руками дорогих тебе людей — помнят, не забывают! Кусочек дома, частичка свободы… И тут же наваливается жуткая тоска, которую я испытывал каждый раз: как они там все это тянут, как отрывают от себя? Ведь им там тоже без меня несладко приходится...

Родственники, занимающие очередь с 5-00 утра около окна для приема передач и постоянно общаясь между собой, уже досконально знают, сколько чего вам надо, что можно, что нет, чего нужно побольше (конечно же, чая и сигарет!). Для заключенного очень важна регулярность передач. Я знал, что мне принесут передачу в первых числах каждого месяца, и поэтому мог как-то рассчитать количество выкуриваемых сигарет и немного потянуть с едой. Естественно, когда кто-то в камере на «тройниках» получал передачу, в трапезе участвовали все. В общих хатах было по-другому: при нормальной постанове получивший «кабана» давал на «общак» сколько считал нужным, а остальное делил со своими «хлебниками» (с теми, с кем он вместе «хавал»). Становились «хлебниками» в основном те, кто получал передачи, и таким образом удавалось практически не питаться тюремной баландой. В «хлебники» к получающему хорошие передачи всеми силами старались пролезть те, кто их не получал. А таких паразитов было хоть пруд пруди! «Тройниковские» «куры» практически поголовно питались за чужой счет, что являлось одним из главных условий при заключении договора с «опереттой». В связи с тем, что все они были с целым ворохом судимостей, у них не было ни кола, ни двора, ни тем более близких людей, которые носили бы им передачи.

В лучшие времена и нам с сокамерниками удавалось протянуть несколько месяцев на домашней еде. Кстати, иногда каким-то чудом горе-поварам с «рабочки» удавалось «накрутить» что-то более-менее съедобное, например, гороховый суп или подобие борща из свежей подгнившей капусты, которое еще можно было как-то употребить в пищу. И тогда мы брали свои пайки, добавляли туда пару бульонных кубиков типа «Галина Бланко», крошили колбасу, зелень и получалась довольно сносная еда.

Передачи подследственным разрешалось передавать только близким родственникам — матери, отцу, сестре, брату, жене, детям. Когда приносила передачу, например, бабушка, могли возникнуть некоторые проблемы, а если сожительница или друг — передачу вообще не принимали. Это, скорее всего, связано с очередной «уставной» опасностью умышленного отравления заключенного (может, когда-то такие случаи были?)
Типичный набор летней продуктовой передачи: чай (200-300 г); сигареты без фильтра (20 пачек); сало (500 г); колбаса копченая (1 палка); сыр (400 г); сахар (1 кг); варенье (в целлофановом пакете — стеклянные банки запрещены — 500 г); бульонные кубики; помидоры, огурцы (1 кг); яблоки или любые другие фрукты (500 г), пару рулонов туалетной бумаги. Это из долгохранящегося. Передавали еще и некоторые продукты, которые нужно было съесть сразу, например, вареную картошку, тушеное мясо и т. п., но летом все это могли не принять. Зимой все свежее в основном заменялось консервациями, сухофруктами. Все, что вы получаете в передаче, занесено в список, написанный рукой вашего родственника. Передачу вы принимаете исключительно по списку, который вам предоставляет шнырь. Если чего-то вдруг не хватает, можно смело засаживать «хипиш» вплоть до вызова опера — вас обокрали. Вместе с продуктовой передачей можно было передать ручки, тетради, телевизионную программку, лекарства. Я рассказываю о «положенном», но на самом деле у большинства заключенных передачи были гораздо богаче и тяжелее. Дело в том, что Система оставалась Системой на всех уровнях, не исключая и приема передач. Родственники подследственных за взятки и подарки договаривались с приемщиками о передаче некоторых «неположенных» продуктов (алкоголь полностью исключался), можно было передать практически любую по весу передачу и без очереди. Те, кто ездил сюда помногу месяцев, «решали вопрос» и пользовались такими своеобразными льготами. Мне, например, на день рождения передали огромный торт (само собой, пришлось угостить шнырей с передач). Сигареты обычно требовали вынимать из пачек и складывать россыпью в пакет. Я получал их в пачках, причем даже не вскрытых, что дало возможность родственникам, пометив одну из пачек маленьким крестиком, время от времени передавать мне в них короткие записки.
Но это далеко не предел! Как выяснилось намного позже, в тюрьму при желании можно было затащить все, что угодно — от денег до мобильного телефона, это просто стоило намного дороже. Замечу, что все это было возможно только благодаря соответствующим «движениям» со свободы. Когда понимаешь, что весь этот мир насквозь пропитан взяточничеством, особенно обидно становится, когда те же продажные насквозь менты не моргнув глазом вершат над тобой суд, обвиняя тебя в соучастии в получении взятки… Ничего святого.

Говоря о вещевых передачах, нужно коснуться тюремной моды. Естественно, несмотря на устойчивое мнение среди зэков, что ничего теплее фуфайки в природе нет, подавляющее большинство заключенных в СИЗО носило цивильную одежду. Некоторые ходили в том, в чем их взяли при аресте. Кто-то находил возможность перед отправкой в следственный изолятор переодеться в вещи похуже еще в КПЗ. Большинству же передавали вещевые передачи с одеждой для теплого и холодного времени года. Типично одетый подследственный среднего достатка выглядел примерно так: самый главный атрибут — спортивный костюм; на ногах — кроссовки или туфли (зимой — возможно полусапоги); для передвижения в камере — комнатные тапочки; для бани — обязательно «вьетнамки» или что-то похожее, иначе грибок гарантирован; пара футболок (зимой — в идеале теплая тельняшка или что-то вроде кальсонного набора); хороший теплый свитер; три-четыре пары трусов (желательно не типа плавок, обязательно нейтрального цвета: красный, нежно-розовый и голубой цвета недопустимы вообще ни в чем); три-четыре пары носков, в том числе теплых; куртка попроще, но теплая, или фуфайка; на голове в зимнем варианте — теплая вязаная шапочка; вязаные перчатки.

Но вы не можете себе представить, во что в тюрьме бывает одет народ! Все зависит от «грева» со свободы или умения «намутить» себе шмоток. Я видел опустившихся людей в грязных и рваных обносках, сквозь дыры в которых было видно обезображенное сыпью и язвами тело, и франтов, таскающих за собой по камерам огромные неподъемные «баулы» с барахлом. По камере такой зажиточный подследственный ходил в махровом халате, на прогулку выходил в спортивном костюме за триста долларов, а на суд ездил в дорогой тройке «от Диора». Такое могли позволить себе только спортсмены-рэкетиры или авторитетные бизнесмены. Но в связи с ненадежностью положения любого заключенного в тюрьме иметь такие гардеробы довольно рискованно. Самый идеальный вариант я описал чуть выше.

Естественно, что все передаваемые вещи тщательно проверялись, а в особых случаях по заданию оперов иногда даже вспарывали подкладки и отрывали каблуки (туфли со стальными супинаторами не принимали). Ничего, мы потом все подшивали, матерясь, но все же понимая, что им за это платят зарплату.

«Куры»

Несмотря на то, что я уже много и довольно подробно писал выше об этой уникальной по своей беспринципности прослойке заключенных, я все же решил посвятить им главу — оно того стоит.

Для большинства неоднократно судимых внешний мир по ту сторону колючей проволоки являет собой то же самое, что для нормального человека тюрьма или зона. Они уже не представляют себе жизнь вне пространства, строго ограниченного стенами с дозорными вышками на них. В те короткие месяцы, а порой и дни, когда по окончании срока их выпихивают на свободу, они чувствуют себя крайне дискомфортно и искренне возмущены отсутствием «понятий» у обитателей этого чуждого для них мира. Он их бесит и раздражает, нагло сверкая яркой соблазнительной мишурой, на обладание которой претендовать они не имеют никакой возможности по банальнейшей причине — полному отсутствию денег. Однако острое желание есть и пить в конце концов берет верх над чувством самосохранения. Мысль о том, что деньги можно заработать, никогда не посещала бестолковые головы. Зато их можно украсть у тех, кто в поте лица своего, тоже, кстати, постоянно рискуя пополнить ряды обитателей тюрем, зарабатывает себе на хлеб насущный собственной головой и руками. И снова тюрьма… Не мудрено, что у таких моральных уродов нет ни семей, ни родственников — они все давно поставили на них крест. А значит, никто не побеспокоится нанять адвоката, «решить вопрос», принести передачу. Почти всегда этот тип заключенных за кусок милицейского сала и курево вешает на себя кучу нераскрытых «эпизодов» похожих на тот, что совершили они. А какая разница? Все равно сидеть — одну ты квартиру «выставил» или десять. Причем величина иска потерпевших для них не имеет значения: иск выплачивается до тех пор, пока преступник сидит за решеткой, а перечисления столь мизерные, что «терпила» никогда не получит назад даже малую толику денег за украденные материальные ценности.
Итак, для меня постепенно вырисовались два типа «кур» — «куры» со свободы, бомжи, подрабатывающие в ИВС и КПЗ чтобы не сдохнуть с голода, и «куры», сидящие в тюрьме или в зоне за совершение преступлений и работающие на оперов за тюремные блага или обещания походатайствовать перед судом о смягчении наказания (возможность выбора зоны для отсидки, попадания под льготы и т. п.) Примером первого типа можно назвать Борю, которого подсадили ко мне в ИВС. Наверняка он не совершил ничего криминального, а просто хотел прибарахлиться и элементарно набить брюхо, для чего и пришел просить «Христа ради» у ментов.

Второй тип пострашнее. Это завербованные заключенные, которые официально работают информаторами, имеющие кодовые клички и специально заведенные на них дела, куда подшиваются их донесения. Попадают они под ментовский колпак по самым разным причинам, но только не по собственным убеждениям. Под такого заключенного-кандидата опера даже могут сделать «постанову», окрутить его, поставить в безвыходное положение, а затем завербовать. В тюрьме полно разного рода «обиженных» и «галимых», которых никак не устраивает их теперешнее положение. Это подследственные «без флага, без родины»; проигравшиеся; запоровшие в прошлую судимость «бока» и теперь не очень рвущиеся в разборки на «общаке»; «опущенные», которые не хотят в «обиженку»; «петухи», которые не хотят в «петушатню» — все они попадают под оперские разработки. После вербовки большинство из них засылают на «тройники» (некоторых, которых подследственные еще не знают в лицо, — в общие хаты), где помещают в хорошие теплые камеры под какого-нибудь «хозяйственника». Можете мне поверить: на «тройниках» нет ни одной камеры, где бы ни сидела «курка». Кстати, отличить ее просто: почти наверняка это ранее судимый рецидивист, единственный среди сидящих по первой судимости в камере, куда вы попали. Он типа «смотрящий» за камерой — опытный, наглый, болтливый и спящий в полглаза и пол-уха. Его крайне раздражает, когда кто-то с кем-то шепчется или без его ведома или передает маляву в другую камеру. Он должен знать все «движение». Почему? «Посидишь с мое — поймешь». И бесконечно заводит разговоры исподволь о вашей «делюге», вроде как интересно ему — как же это так у вас получилось все? Вот мусора вонючие, честных людей в тюрьму посадили! Но им же, мол, ничего не докажешь, что вы не виноваты, так ты мне расскажи, я может чего посоветую. Иногда это выглядит дешево, и все сразу становится понятно, но иногда вас «крутят» настолько профессионально, что только приобретенный горький опыт, обостряющий инстинкт самосохранения до паранойи, не позволяет вам задать этому «адвокату» наболевшие вопросы.

Если «курица» давала мало информации, а тот, под кого она была подсажена, никак не хотел «колоться», опера, предупредив стукача, что будет какое-то время плохо, использовали еще одну тактику: в течение нескольких суток через камеру «прокручивали» человек 10-15. Два-три раза в день открывались двери, кого-то заказывали «с вещами» на выход и тут же забрасывали одного-двух новеньких. Бывало, с «вокзала» к нам подселяли такое количество народу, что негде было развернуться! Максимально у нас в камере двое суток было 9 (!) человек. Спали, само собой, по очереди, да и сидели на наре тоже… Вам хреново, дискомфорт, жрать и курить нечего, настроение на гране истерики, а «курица» тут как тут уже кудахчет со своими назойливыми предложениями помочь: «Неспроста все это. Раскидают, наверное, хату, — кого куда. Никто тебе, кроме меня, не поможет по твоей делюге, не посоветует как быть, что делать… Так в чем там проблема, как все было?»

Но следствие у «курицы» тоже шло, и ее время от времени действительно вывозили для допросов, следственных экспериментов или там еще куда (В большинстве случаев у них давно было закрыто дело, и их для блезира, а на самом деле для сливания информации оперу, с понтом выводили на встречу со следователем). Стукачей, правда, оберегали и сажали в отдельные боксики, пока за ними не приезжала машина. Но рядовые работники тюрьмы все равно недолюбливали эту мразь (не раз «куры» сдавали операм контролеров, и те за связь с зэками вылетали с работы), и бывало «ошибались», сажая их в боксик вместе со всеми. Разборка с опознанной «курицей» была короткой и молниеносной: стукач бывал нещадно избит (иногда до полусмерти — слишком сильно некоторые страдали от его доносов) и с криком «выламывался». Рассказывали, что «серьезные пацаны» находили их и на свободе, причем гниду могли и казнить.

Под меня очень долгое время сидел молодой, но уже имеющий три ходки, стукачок — Гена по кличке Лис. Биография стандартная: специнтернат, «малолетка», «взросляк». Весь в «мастях» (татуировках), уникально безграмотен (в слове «еще» это чудо умудрилось сделать четыре ошибки — «исчо»!), но по тюремной жизни плавал, как рыба в воде. К его чести он обладал уникальным качеством располагать к себе попкарей, баландеров и улаживать дела с операми. В принципе, уже потом, зная, что он работает на оперов, мне сиделось с ним спокойно. По крайней мере благодаря ему на Новый год мы выпили спирта, достали еловую веточку, да и сам новогодний стол был почти как на свободе — и ольивье, и заливная рыба, и торт. Именно на его шкуре я впервые попробовал сделать татуировку. Это была выдающаяся композиция! На животе с помощью самодельной «машинки» из электробритвы я набил ему портрет Иисуса в трех ипостасях — простой смертный, страдалец на кресте и Бог, на груди от плеча до плеча — ангелочки, держащие в руках ленту с надписью «Прости за слезы матери» (тюремная классика), на правом предплечье — мадонну с младенцем. Оказалось, что ничего сложного в этом нет, как рисовать карандашом, вот только Лис извивался от боли, особенно когда «били» живот: игла была сделана из куска струны, «гуляла» в стержне от ручки и «била» вкривь и вкось, вырывая кусочки кожи. Но все получилось, и это было здорово, хотя тематика… Лис прикладывал к свежему рисунку тряпочку, смоченную собственной мочой, чтобы не было инфекции и быстрее зажило. А краску изготавливали из сажи (поджигается кусок каблука, затем коптится специально принесенная баландерами стеклянная банка, с которой аккуратно лезвием счищают сажу в емкость), перемешанной с водой, мочой и раствором хозяйственного мыла. Пока мы работали, знакомый попкарь стоял «на шарах», чтобы нас не «зажопил» корпусной (прапорщик, начальник смены). Изготовление наколок тоже было строжайше запрещено.

Лис тоже прятался на «тройниках», и самым страшным для него был выезд на первый корпус в общую хату. Он боялся этого панически, и поэтому, когда его «спалили» с ксивой, где он предлагал за 50 долларов передать письмо на свободу, он умолял опера, чтобы его не отправляли со второго корпуса. Вернувшись в камеру страшно избитым и бледным, как стенка, он вечером отправился в карцер на пятеро суток, но остался на «тройниках». И все равно эта мутная хитрая рожа крутилась, как могла: он постоянно договаривался с операми, и в камеру с «вокзала» на день-два въезжали разные хлопцы «при шмотках», которые он у них «отмучивал» и менял у баландеров, а самые дорогие отдавал оперу. Пару кожаных курток он даже умудрился выгнать на свободу! Мне было дико смотреть на это «движение», но ничего поделать я не мог, и не смог бы, даже если бы захотел.

Таких «кур» под нас с подельниками подсаживали еще много, но Лис являл собой нечто особенное. Думаю, что мне еще не раз придется вспомнить о нем. Не знаю, насколько повлияла информация, которую он подавал обо мне, на ход последующего судебного процесса, но у меня сейчас почему-то не возникает чувства ненависти, когда я вспоминаю о нем…

Шмон

С этим явлением любой взрослый (к сожалению, многие дети и подростки тоже), живущий в «постсоветском» пространстве, знаком хорошо. Нас шмонает налоговая инспекция, заставляя сдавать декларации о доходах; тем, кто служил в армии, хорошо знакомы шмоны в казармах и «личные досмотры»; если вы небриты, небрежно одеты и, не дай Бог, выпивши, вас могут прошмонать доблестные блюстители правопорядка прямо на улице; офисы предприятий шмонают разные контролирующе-проверяющие организации, которых скоро станет больше, чем самих фирм, а потом шмонают их руководителей, отбирая взятки. Нам не привыкать! Вот только никто из шмонающих никогда не задумывался над тем, как этот процесс унижает и оскорбляет человеческое достоинство — работа у них такая.

Тюремный шмон — это акция особого порядка, блистающая своей беспредельной отмороженностью. Его проводят контролеры, собранные со всех корпусов, причем этот «праздник» на время его проведения обычного попкаря превращает в совершенно уникальное существо — шмонщика, которое можно сравнить разве только с натасканной собакой. Правда, нет правил без исключений, но обо всем по порядку.

Обычно «шмон» сваливался на подследственных как снег на голову. Хуже всех приходилось крайним камерам на этаже, потому что, как правило, начинали именно с них. Остальные по звукам, доносящимся из шмонаемой камеры, сразу догадывались, что происходит. Со временем мы уже могли примерно рассчитать время проведения шмона — где-то раз в месяц, обычно в первых числах (это не означает, что не было внеплановых шмонов, но они проводились не без причины). Когда я сидел в камере вместе с Лисом, он договаривался с баландерами или попкарями, и нас предупреждали о шмоне заранее, бывало даже за день-два. В камере срочно наводился порядок: прятали все «неположенное» — сплавляли баландерам заточку, выбрасывали «мойки», прятали «причалы» и распускали «коней». Что-то удачно спрятать в камере мог только зэк, обладающий большим опытом: у шмонщиков тоже опыта хватало, и иногда на свет Божий из каких-то неведомых нам нычек извлекались предметы, о существовании которых мы даже не подозревали.

Зэки и шмон — понятия неразрывные. В былые времена, когда заключенных разбрасывали по всему «совку», этапируемых шмонали по поводу и без. Хитрые умы и тут придумывали разные уловки. Бывалые каторжане рассказывали, что когда нужно было надежно спрятать что-то небольшое, например, деньги, зэки «торпедировались» — сворачивали продолговатую «торпеду», обернутую целлофаном, и всовывали себе в прямую кишку. Но и менты скоро узнали об этом «тайнике». Тех, кто уже не впервые попадал в эти места, при шмонах заставляли снять нижнее белье и глубоко присесть. «Торпеда» могла предательски выпасть наружу. «Торпеду» можно было и просто проглотить, а потом извлечь ее из фекалий. Еще делали «карман» — под грудью делался надрез, и под кожу всовывалась остро отточенная ложка, которая прорезала пространство между кожей и ребрами, куда затем вставлялась деревянная дощечка. По мере заживления раны дощечку периодически вынимали и вставляли обратно. Когда рана заживала полностью, под грудью, прикрытый складкой кожи, образовывался «карман», в который можно было спрятать небольшой предмет (например, отмычку, деньги, золотой зуб и т.п.)

Итак, сам процесс. Открывалась дверь и звучала команда: «С вещами на коридор!» Нас выводили из камеры в коридор и один-два шмонщика вытряхивали все из наших баулов прямо на грязный пол. Иногда заставляли выносить и скатку, которую прозванивали металлоискателем. Остальная шмон-команда из трех-четырех человек, вооруженная специальными щупами, крючками и разными другими приспособлениями, призванными облегчить их нелегкий труд, во главе с офицером заходила в камеру и переворачивала там все вверх дном, с каким-то садистским наслаждением круша весь наш скромно организованный быт — срывая занавески на нарах, обрезая сплетенные из кусочков простыней бельевые веревки, ломая сложнейшее приспособление — антенну, которую мы соорудили из чего только можно было. Мы с ужасом слышали звуки летящих на пол мисок, кружек, ложек, грохот «киянки» по решетке (не подпилена ли часом?), мат-перемат и веселое ржание — действительно, что может быть веселее шумного разбрасывания барахла? Если где-то в нычке находили что-то не особенно страшно запрещенное, то грозно спрашивали: «Чье?» Камера дружно отвечала, что не знает, что было еще до нас. Прокатывало. Правда, не всегда. Иногда, когда камеру все же заставали врасплох, отобранную заточку кто-то из тюремных старожилов должен был взять на себя и съездить на пару суток в карцер.

Все это обычно длилось около десяти минут, и, если камера была чистой и ничего запрещенного не находили, шмонщики шли к следующим беднягам, а нас заводили обратно. В коридоре кучей лежало «неположенное» — пластмассовые бутыли для запасов воды, самодельное «мутило» (кипятильник), разное тряпье, которое по каким-то причинам им не понравилось, обломки нашей антенны, веревки и еще много разного всего, что представляло ценность для нас, но раздражало их. То, что творилось в нашей камере, словами не описать — погром! Пол был устелен всем, что можно было вытряхнуть из сумок и пакетов, сбросить с нар и со стола. Потом, когда мы потихоньку все разбирали, оказывалось, что не хватает нескольких пачек «Ватры», прилично отсыпан чай, пожраны бутерброды, которые мы приготовили к обеду, бесследно исчез кусок сала… Проходило несколько дней, прежде чем наша жизнь снова налаживалась. Но не всегда все так хорошо кончалось.

«Прессонуть» камеру могли еще и на шмоне. Вдруг на очередном шмоне отметалось такое, что никто никогда не забирал, вплоть до ручек и тетрадей. Или шмон проходил как-то особенно тщательно и долго, или в вашей хате ни с того ни с сего делали подряд несколько шмонов… Ответ на то, почему камеру «прессуют» по большей части был прост: «курица» запорола какую-то «бочину». Хотя был и другой вариант — создание нерасколовшемуся подследственному жестких условий, своеобразное воздействие на его психику, которое вкупе с остальными «оперативными средствами» иногда давали необходимый следствию эффект. Как раз при шмоне именно этот зэк страдал больше всех: это у него что-то пропадало, это у него «находили» что-то запрещенное, подложенное ему «куркой».

На первом корпусе шмоны проходили несколько иначе. Всю камеру выводили в коридор, оставив в ней одного из заключенных за старшего. Это делалось для того, чтобы якобы соблюсти демократические принципы — все, что будет найдено, он должен видеть своими глазами и рассказать потом всем, что это не подкинули. На самом деле старший («смотрящий за хатой») «решал вопрос» со старшим у шмонщиков. В общей хате всегда было много «неположенного», например, электрическая печка, самодельные карты, иногда шприцы (не только для наркоманских утех — многие больные кололи себе лекарства) и разные другие предметы, которых бы камера лишиться не хотела. «Первая семья» или «братва», как они себя называли, не просто беспредельничала, занимая лучшие места на нарах, получая оброк с каждого «кабана» и распределяя обязанности в хате. И у них были свои обязанности — они должны были поддерживать в камере порядок (главного «смотрящего», как и всех в «первой семье», знали, а иногда и назначали, «начальники», и до тех, пока не случалось какое-нибудь ЧП, ему позволялось руководить хатой. Понятно, что половина из них «барабанила на «оперетту»). В обязанности «смотрящего» в том числе входило и умение найти подход и рассчитаться со шмонщиками. «Первая семья» хранила неприкосновенный запас — три-четыре пачки хорошего чая и пять-десять пачек сигарет, которые «смотрящий» отдавал старшему шмонщику за то, чтобы он и его бригада не очень сильно шмонали хату. Так оно обычно и происходило, и волки были сыты, и овцы целы. Но тюремное начальство частенько требовало «показателей» для отчетности, и тогда договориться не удавалось и хата «линяла» на все, что было «нажито непосильным трудом».

Точно так же и мы, бывало, договаривались со шмон-командой, хотя это было намного тяжелее сделать, чем в общей хате, а сама такая возможность выдавалась только тогда, когда с ними, крайне редко, не было опера.

Тюремная иерархия

В тюрьме (не в зоне) среди заключенных не существует четко разграниченной иерархии. Однако все равно среди общей массы при желании можно было выделить те или иные категории зэков, претендующие на кастовость.

Здесь не любят «хозяйственников», разного ранга руководителей, членов партий и политических деятелей, офицеров Вооруженных Сил, ментов. Бывшие работники милиции содержатся в отдельных камерах на «тройниках». Если вы служили в армии, могут запросто прицепиться от нечего делать, хотя это бывает крайне редко. Если у вас, не дай Бог, проколото ухо или вы как-то не так пострижены (например, заехали в хату с длинными волосами, выбритыми висками или панковским «гребенем»), вы можете попасть в серьезные неприятности. То же самое касается «странных» татуировок.
Почти все, кто впервые попадал в СИЗО, считались новичками и, за редким исключением, не имели права голоса. К ним относились снисходительно, но внимательно следили за их поведением. Если проходило время, и новичок не «порол бока», его оставляли в покое, позволив самому определиться, или принимали в «семью». Собственно, на «тройниках» «семьей» можно было назвать всех обитателей конкретной камеры. Они, как правило, «вместе хавали» (сообща питались, вместе чифирили и делились друг с другом едой и сигаретами из передач), что означало абсолютное взаимное доверие. Если кто-то из них попадал в ШИЗО, камера его «грела», передавая через баландеров еду и курево. Если кто-то из камеры ездил на суд, ему отдавались лучшие шмотки. Если кого-то заказывали «с вещами» и переводили, например, в другую камеру, ему собирали пайку в дорогу. Уборку в камере производили все по очереди, невзирая на чины и регалии (чуть не забыл: камеры были «экипированы» веником, половой тряпкой, ведром для мытья пола, вываркой и ведром для мусора, которое раз в день кто-то из камеры выносил «на коридор»). Даже бывалым каторжанам помыть пол в хате на «тройниках» считалось «не в падлу», хотя они все равно старались увильнуть от этих обязанностей. Бесспорно, для тех, кто попал на нары впервые, ранее судимый был безоговорочным авторитетом, и поэтому, несмотря на возможный груз его «боков» по тюремной жизни, уважение со стороны сокамерников ему было обеспечено, по крайней мере, на какое-то время. Он мог потребовать себе место на нижней наре, мог сказать, что «хавает один», сославшись на то, что он не знает своих сокамерников (это было редкостью, потому что система коллективного питания была явно выгоднее).

На первом корпусе была несколько иная постанова.
В общих камерах вновь прибывших приглашали в круг, где за питьем чифира он рассказывал «смотрящему» за хатой и членам «первой семьи» о своей «делюге» и о том, кем он был «по свободе». После этого определяли, где ему положить матрац. Нары в общей хате представляли собой сплошной трехъярусный настил, шириной в 2,5 метра («сцену»). В самом дальнем от дверей углу на нижней наре было место «смотрящего» и братвы из «первой семьи», приближенных к нему, эдаких камерных авторитетов. Если новенький был «нормальный», его «определяли» куда-то посредине сооружения, на первый или второй ярус. В случае если вновь прибывший был «чуханом» или плохо одетым селянином, его место было на «пальме» — на третьем ярусе нар или на любом ярусе поближе к дючке. Кстати, дючка в общей хате была одна, и тому, кому срочно захотелось сходить по большой нужде (по малой в общей хате можно «без спросу»), нужно было на всю камеру орать, не ест ли случайно кто-нибудь. За чистотой дючки следили «мужики», еще одна категория, к которой относился весь простой народ — разные работяги по свободе, полубомжи-«чуханы», деревенские, — кто не имел никаких особенных притязаний по тюремной жизни и собирался тихо-мирно отсидеть свой срок, искупая свою вину честным трудом на благо родины. «Братва» их не щемила (при нормальной постанове в хате), а за это «мужики», у которых тоже был свой старший, по очереди убирали в хате и чистили дючку. В зоне «прожить мужиком» означало спокойно отсидеть свой срок, работая и не нарушая режим.

Почти во всех общих хатах первого корпуса «первая семья» состояла из настоящего отребья, еще на свободе пробивавшего себе дорогу как кулаками, так и разного рода оружием, правда, не лишенного духа и способного поставить себя выше других. Они распределяли «общак», решали вопросы со шмонщиками, «раскидывали рамсы» в случае возникновения любых спорных ситуаций или поступления жалоб от кого-то из сокамерников. Собственно, в общей хате существовала некая преемственность: кто-то уходил после суда в «осужденку», оставляя после себя «достойного», кто-то из «первой семьи» встречал своего приятеля и рекомендовал его в «братву», кого-то принимали туда из уважения, зная его по тюрьме. Таких авторитетов было мало. В основном это были те, кого знали еще на свободе (бандюки из бывших спортсменов, разного рода блатные, ставшие бизнесменами и сколотившие в свое время капитал на рэкете и разбое) или кто «чалился» уже не первый раз и проявил себя в уголовном мире исключительно с положительной стороны. На уважение претендовали практически все «звери» — лица уникальной «кавказской национальности», особенно наглые до одури чеченцы. Как оказывалось, все они были «ворами» или «братьями воров», за что требовали соответствующего отношения к себе. Ничего, кроме как в рыло, они по большей части не получали. Через неделю-две сидения на баланде они начинали жрать сало и все, что им было запрещено Кораном («Стены толстые, Аллах не видит»). Потом окончательно успокаивались, привыкали к жизни с «неверными» и становились как все — тихие и без «воровских» понтов.

Очень тяжело в тюрьме приходится евреям. Если вы принадлежите к этой многострадальной нации, то вас называют «жидом», над вами постоянно потешаются, подначивают и пытаются унизить. Если у вас еврейская фамилия — еще хуже, потому что будут насмехаться еще и над ней. Лишь некоторые евреи, заработавшие себе авторитет еще на свободе, хорошо «стояли по тюрьме»: никто не смел даже косо глянуть в их сторону.

Всех авторитетов попкари и арестанты знали по фамилиям, кличкам и в лицо. Когда кто-то из них заезжал в камеру, ему моментально оказывали знаки уважения — соответствующая нара, место в «первой семье», «грев» в виде сигарет, чая и пайки из передач. Если в какой-то из камер «достойного» принимали без должного уважения, слух об этом моментально расходился по тюрьме, и «первую семью» этой хаты по одному могли выловить на боксиках и заставить ответить за такое отношение. Еще была тонюсенькая прослойка «стремящихся» босяков, называвших себя «отрицалово». Они очень аккуратно прощупывали где и как без вреда для себя можно было проявить взятые на себя «обязательства». В основном они достаточно нагло вели себя только с сокамерниками, устраивая от скуки разного рода «качели» и интриги с разборками. Зато, выйдя на свободу, они рассказывали несудимым друганам, что типа «отрицали» ментовские «постановы» и вели себя вызывающе дерзко, открыто проявляя неповиновение. Если вы увидите у кого-то из молодняка выколотую на ребрах (реже — на плече или запястье) фашистскую свастику — этот из таких. А теперь представьте себе, если допустить, что его россказни — правда, сколько у такого молодого дурачка менты должны были отобрать здоровья? В 99% — это чистые понты, чтобы казаться круче среди такой же шантрапы. Многие набивают себе свастику на зоне за пару недель до освобождения, а потом рассказывают сказки, как они круто «стояли» и как менты с ними ничего не могли сделать. Поверьте: если менты захотят кого-то поломать, они это наверняка сделают, а те, кто все же смог вынести все нечеловеческие пытки, навсегда остаются инвалидами. Кто из этих молодых, только начинающих жизнь пацанов сознательно начнет воевать с Системой, поставив ради сомнительного авторитета на карту свое здоровье, а зачастую и жизнь? Поэтому «отрицалово» — это в подавляющем большинстве приблатненные молодые «стремящиеся», на которых по той или иной причине менты пока смотрят сквозь пальцы.

Но правды ради нужно сказать, что пару раз все же встречались мне и настоящие «борцы с режимом». Это были уголовники со стажем, явно в прошлом отменного здоровья и с до сих пор сильной волей. Их уважали даже тюремщики, которые знали, что им пришлось вынести и какой ценой они заработали свой авторитет. Их редко «прессовали», и сидели они, как правило, в хороших хатах, уже не создавая проблем ни себе, ни тюремной администрации и не требуя больше положенного.

Низшие ступени тюремной иерархической лестницы занимают «обиженные», «опущенные» и «петухи». В то время в СИЗО на первом корпусе специально для них были отведены две общие камеры — «обиженка» и «петушатня». Да и на втором корпусе тоже были камеры-отстойники, куда традиционно забрасывали «обиженных». Например, тогда одна из таких хат была на четвертом этаже, рядом с нашей камерой, в которой я просидел в СИЗО большую часть времени. В ней постоянно менялся контингент, народ «каруселил», и мы никак не могли «отбить дупля» что же там происходит, пока один из контролеров не открыл нам глаза.

В качестве «пресса» заключенного могли ненадолго забросить в «обиженку». После этого он был уже запачкан. Хотя никто не считал его «обиженным», но проблемы у него появлялись. Особенно это практиковалось в отношении провинившихся из хозобслуги. В «петушатню» нормального подследственного «оперетта» никогда не забрасывала даже с целью «прессонуть». Не уверен, но могло действовать какое-то распоряжение или инструкция, а, может, это был один из неписаных тюремных законов. В «петушатне» была своя постанова, своя «первая семья», «смотрящий» — «мама» и своя жизнь, о которой достоверно мало что было известно, хотя слухов ходило предостаточно. Подробнее я коснусь этой темы в соответствующей главе.

И, наконец, особенной прослойкой в тюрьме являются наркоманы. О, это уникальные существа! Я недаром поставил их последними: на мой взгляд, они стоят на ступень ниже «обиженных» и «петухов». Старые зэки так прямо и говорят: «Наркоман хуже петуха!» и соответственно к ним относятся. Прошло уже много лет, и если тогда в тюрьме наркоманов было много, то я уверен, что сейчас их стало намного больше. «Спрыгивая» благодаря аресту и изоляции с наркозависимости, они начинают приходить в себя и засовывать свои вечно сопливые носы в «первые семьи», называть себя авторитетами и вспоминать время, когда они еще были людьми. А таковыми назвать их уже невозможно, потому что так или иначе, но вся их жизнь подчинена одному приобретенному рефлексу — найти и пустить по вене. Когда говорят, что наркоман — это несчастный человек, не верьте. Во-первых, он не человек, потому что ничего человеческого у него не осталось, а во-вторых, он намного счастливее нас с вами, проводя в своем иллюзорном мирке большую часть оставшейся жизни. Я бы их не лечил, а уничтожал, как инфекционную заразу. Посудите сами: среднестатистическому наркоману, сидящему на цыганском дешевом шириве, нужно от 5 до 15 долларов ежедневно, чтобы не подохнуть от ломки. Заработать такие деньги может не каждый здоровый человек, а наркоша — и подавно. Где взять, когда организм требует? «Намутить». Среди наркоманов попадаются бывшие спортсмены, выходцы из «золотой» зажравшейся молодежи и даже представители гуманитариев и коммерсантов, которые очень скоро становятся неотличимы от основной серой массы — «шо попало», «ни украсть, ни покараулить». Спортсмены, которые еще не присели «на систему», т. е. «двигаются» пока еще не каждый день, а время от времени, и в состоянии кого-то грабануть, что-то из кого-то выбить и т. п., этим и занимаются. Молодые ссыкуны грабят бабушек и запоздалых прохожих, «выставляют» квартиры и коммерческие киоски. Те, кто уже «заторчал» по-серьезному и теперь ничего, кроме поисков денег или бартера для покупки ширива, его больше не интересует, а здоровье уже не то, да и духа на серьезное преступление не хватает, занимаются «разводом лохов» — разного рода кидаловом (аферами). И еще одно: по статистике один наркоман за свою недолгую и совершенно бесполезную жизнь втягивает в это болото в среднем от пяти до пятнадцати человек! Вся эта свора недочеловеков — сплошное преступное кубло, которое представляет собой реальную опасность для любого общества. В Европе придумали, как уменьшить риск роста преступности среди наркоманов: есть специальные места, где конченые наркоманы могут получить дозу бесплатно. Нам такая «гуманность» по понятным причинам не грозит, поэтому любой гражданин нашей страны может стать потенциальной жертвой изнывающего от желания «двинуться» наркомана. В момент, когда его никчемный организм просит, он готов пойти на все, лишь бы раздобыть шириво. Многие, отчаявшись найти деньги, идут в милицию и умоляют дать стакан соломы «на раскумарку», взамен предлагая сдать любую известную им информацию о местах приобретения наркотиков. И «добрые менты» дают, а то и продают наркоту из конфискованных запасов — чего добру зря пропадать! Кстати, из наркомана, совершившего преступление, практически никогда не выбивают показания. Его просто на два-три дня закрывают в камере, и через некоторое время он готов продать родную мать, лишь бы ему дали «двинуться». Он продает, и ему дают.

Я где-то вычитал, что наркоман никогда не пойдет на серьезное преступление. Чушь. Идут, да еще и на какие! Один, бывший боксер, под заказ отчаявшейся жены за 500 долларов забил на смерть ее мужа-алкаша. Группа наркоманов убила и расчленила труп приятеля, который «зажал» наркотики, разбросав куски тела по канализационным колодцам. Два молодых наркомана, вломившись в квартиру пенсионерки, замучили ее до смерти, требуя отложенные на похороны деньги… Примеров можно привести еще много.
Конечно, жаль молодых дурачков и дурочек, которых с далеко идущими целями «присаживают» на наркотики наркоманы со стажем. Сначала бесплатно пару раз дают попробовать, а потом говорят, что это все стоит денег — бери, где хочешь. Выбирают детей из зажиточных семей, и у родителей начинается кошмар… Когда украдены и «продвиганы» все родительские деньги и ценности, а тайное становится явным, этот новоиспеченный наркоман приползает на коленях на хату, где варят ширку, и умоляет дать дозу. Вот тут-то дите и берут в оборот: девочка (а зачастую и мальчик) «отрабатывает» полученные наркотики своим телом, а пацан идет воровать или «на линию» — грабить прохожих. Таких примеров в тюрьме — сплошь и рядом! Запомните: никогда не верьте наркоману, не верьте, что он бросит колоться, никогда не пытайтесь сделать его своим напарником в любом деле. Я видел искренние слезы в глазах многих из них, когда они благодарили Бога и тюрьму за то, что «спрыгнули с системы». Как вы думаете, что они делали в первые часы после освобождения? Правильно — искали шириво и кололись, чтобы снова уйти в свой мир. Их просто нет с нами, и никогда не будет.

Основная масса наркоманов получают маленькие срока (часто их берут за хранение или сбыт наркотиков) — от года до двух. В тюрьме их недолюбливают, но меня поразила ненависть заключенных, и особенно самих наркоманов, к торговцам наркотиками. «Они наживаются на нашем горе». Да кто же вас заставляет покупать у них наркоту?! Не покупайте! Мало того, что бы вы делали, если негде было купить ваше сраное шириво? Ведь известно, что спрос порождает предложение. Да благодарите этого наркодельца за то, что он не дал вам подохнуть! Нет, бьют, «выламывают» из хат… Другое дело, когда наркоделец в погоне за наживой предлагает наркотики детям и подросткам в школах, уговаривает попробовать и в конце концов «присаживает» их на эту дрянь — вопросов нет, кара должна быть самой строгой. Но я таких не встречал. Зато не было наркомана, который бы не «двинул» первый раз одного или нескольких новичков. Вот и делайте выводы. В общем, я могу только посочувствовать тем семьям, в чей дом пришла эта беда. Сколько горя может принести наркоман своим близким! И избавиться от наркозависимости способны только единицы…

Проведя полжизни в тюрьмах и выходя на свободу, основная масса бывших зэков по инерции продолжает жить «по понятиям», а многие так никогда и не могут до конца адаптироваться в «свободском» мире. Никто у нас серьезно, как на Западе, не занимается их проблемами, а пару раз возникшие (в основном в период выборов) реабилитационные центры, через короткое время закрылись. От безнадеги или от нежелания поменять свой образ жизни эти отверженные снова совершают преступления, и обретают душевный покой, лишь вернувшись в привычные условия зоны. Понять, почему это происходит, можно только уяснив суть замкнутого круга, в который они попадают. Система отработанными способами превращает их в «лишних» людей, создавая на свободе столько социальных и моральных проблем, что большинство из них уже никогда не смогут вновь стать на ноги, даже имея желание завязать. Вот почему, когда совершено преступление, районные опера первыми дергают ранее судимых по похожим делам, прекрасно зная, что таким образом есть шанс значительно увеличить процент попадания при поиске преступника.

Социальные корни имеет и патологическая ненависть простого воришки к «кабинетному» вору и бизнесменам, которые воруют головой, а не руками. Помните монолог волка в мультфильме «Жил был пес»? «А я тут всю жизнь мотаюсь, и никто мне просто так косточки не даст…» Вот так и люди-волки «пашут» на преступной ниве, постоянно рискуя жизнью и свободой, по сути, за гроши, которые они добывают грабежами, кражами и разбоем. Госслужащие и бизнесмены, по их понятиям, сидят в уютных кабинетах и одним телефонным звонком за минуту зарабатывают в тысячи раз больше. Обычная зависть? Наверное, да. Но в тюрьме она доходит до своего апогея и может стать для коммерсанта настоящим адом. Я сам очень осторожно вступал в перепалки по поводу статуса и прав «хозяйственников» в тюрьме. «Вы — вонючие бизнесмены, это из-за вас я пошел воровать! Вас надо мочить и «ставить» ваши хаты. Наворовали у народа миллионы и жируете». Ох, сколько я слышал подобных разговоров! У меня, конечно, всегда были аргументы в свою пользу, но спорить можно только тогда, когда вы уверены, что у вашего оппонента не «сорвет крышу» и он не бросится на вас с заточкой. Нужно видеть с какой ненавистью завсегдатаи тюрьмы смотрят на юных бизнесменов, дающих интервью с экрана телевизора. А в мыслях только одно: узнать бы адрес и грабануть его хату по выходу на свободу…

Интересна в социальном плане прослойка заключенных, которые имеют за плечами уже по несколько «ходок». Это «строгачи» и «полосатики» (соответственно, получившие строгий и особый режимы). Бесспорно, общаться с ними интереснее и легче, чем с молодыми ссыкунами, которые еще не нюхали пороха в уголовной жизни и всеми своими силами стремятся доказать сокамерникам, что они уже чего-то стоят. Обычно, у «бывалых» их «мышиная возня» вызывает снисходительную улыбку и желание подучить дурачка уму-разуму. Почти у всех, особенно у тех, кто побывал на «крытой» (длительное тюремное заключение в специальной тюрьме — «крытке», дополнительная мера наказания по тяжелым статьям или как вид ужесточения режима для неисправимых нарушителей лагерной дисциплины), напрочь расстроена нервная система. Это выражается в бесконтрольных вспышках ярости по отношению к охране, реже — к сокамерникам, когда возникает спор. Их практически невозможно в чем-то переубедить, потому что они считают себя великими знатоками по всем жизненным вопросам («Просиди с мое…»). Вам лучше всего следить «за базаром» и иногда поддакивать этим зачастую уникально безграмотным лекциям. Но зато их знания уголовного мира — глубочайшие.

Очень меня поразила ненависть, с которой эти зэки относятся к особам женского пола. Большинство из них не имеют семей или потеряли их во время бесконечных скитаний по местам лишения свободы. Какими только эпитетами не награждают они женщин! Единственно неприкосновенной остается мать, в сторону которой я никогда не слышал ни одного плохого слова. На то недолгое время, когда они «откидываются» на свободу, всегда находятся спившиеся существа, только первичными половыми признаками напоминающие женщин, которые и становятся их сожительницами пока он снова не «упаковывается». Понятно, что никто из этих «временных жен» не понесет передачи и не поедет на длительные свидания в зону. Поэтому в тюрьме в присутствии «строгачей» говорить хорошо о женщине считается дурным тоном. Абсолютное неверие в то, что их ждут на свободе, подтверждается часто цитируемой тюремной поговоркой: «Попал в тюрьму — меняй жену». Попробуйте сказать такому, что ваша жена собирается ждать вас годы! Вы будете высмеяны, и вам расскажут сотни историй о том, как «эти вонючки», пока их мужики «чалятся на киче», пускаются во все тяжкие, с обязательными личными примерами.

Часто молодые «строгачи» пишут письма в службы знакомств в поисках молодой вдовушки или разведенной с квартирой, у которой можно будет по выходу пожить какое-то время. Какие душевные письма получают наивные женщины, как трепещут их сердца в надежде устроить наконец свою разбитую жизнь! Наивные… Поверьте, ничего, кроме кошмарной жизни с ними вас не ждет. В одном случае из десятков тысяч переписка с зэком оборачивается счастливым браком. «Поездив по ушам», ушлый уголовник приобретает в их лице возможность получения передач и удовлетворения своих половых потребностей. Пока не выйдет на свободу и не поселится у нее. Через очень короткое время она ему уже будете в тягость — он не создан для семейной жизни, да и сама жизнь на свободе быстро отторгнет его, и он снова надолго ее покинет.

Одинокую старушку с жилплощадью ищут себе и вышедшие после 25-30 лет отсидки «полосатики». На старости лет получить городскую или сельскую прописку и возможность где-то преклонить голову — это мечта каждого из них, потому что альтернатива только одна: подохнуть в зоне, спецприемнике или нищенствуя где-нибудь на вокзале. Вот только жить они будут по зоновским понятиям до конца дней своих.
Есть хороший анекдот по этому поводу. С особого режима вышел зэк и решил жениться. Нашел себе молодку, охмурил и предложил связать судьбы, на что та согласилась. Расписались. Живут. Все хорошо, только не спит он с ней и все тут. Она и так, и сяк, и приготовит вкусно, и сто граммов нальет — ни в какую, даже попыток не делает. И вот однажды во время ужина расплакалась она горько, да и говорит ему: «Все хорошо у нас, все ладно. Но объясни, любимый, почему ты меня совсем не хочешь?» Он, с грохотом бросив на стол ложку: «Ты что, совсем с ума сошла?! Мы же с тобой вместе хаваем!»

Контролеры

Не могу себе представить, чтобы кто-то из моих знакомых вдруг пошел работать контролером в ИВС, СИЗО или в зону. Для меня этот человек сразу бы перестал существовать. Я не хочу огульно причислять всех работающих в подобных заведениях граждан к какой-то низшей человеческой расе, но подавляющее большинство из них действительно представляют собой бесценный материал для любого психиатра. Нет такого человека, на которого бы его работа не наложила неизгладимый отпечаток и не изменила бы его психику. По роду своей деятельности мне приходилось общаться с людьми, представляющими самые различные слои общества, но мента я вижу издалека. И даже если это штабной офицер в штатском или шифрующийся оперок, все равно после нескольких минут разговора с ним я уже точно знаю, что передо мной — мент. А если вы работаете под его «крышей» или ваш партнер по бизнесу раньше работал в милиции и возникла экстремальная ситуация — будьте уверены, что спасена будет только его собственная шкура. Так уж они устроены, менты. Если в их ряды сдуру, в поисках романтики, острых ощущений или по какой другой причине затесался нормальный человек, не берущий взяток, не подделывающий протоколы, не избивающий задержанных — ему конец. С волками жить — по-волчьи выть, а иначе сожрут. Один из типичных вариантов, как такого сделать «своим» — завести на него дело, подкинув пакет с «травой» или маковой соломкой. Или садись в тюрьму, или будь как все! Из сотен тысяч сел, может быть, один…

Среди ментов тоже есть своя кастовость. К низшим кастам можно отнести «пэпэсников» (взводы патрульно-постовой службы) и «кротов» (охрана в метро), но ниже всех — контролеры спецучреждений. Вы представляете себе, что такое «обиженный» мент? Обиженный своими же, опущенный на дно служебного колодца и приговоренный вечно сидеть вместе с зэками в спецприемниках, в тюрьмах и на зонах. В тюремные и зоновские контролеры, за редким исключением, попадают те, кто вылетел из рядов нашей доблестной милиции за какие-то провинности или по своей дремучей тупости. Расхожая провинность — алкоголизм. Расхожая тупость — неспособность логически мыслить, принимать решения и выполнять приказы, требующие активной работы мозга. У начальства такой подчиненный как старый чемодан: и нести тяжело, и выбросить жалко. Тогда его рекомендуют для «особо важного задания» — охраны спецучреждения. Это приговор и конец карьере. (Есть такой анекдот: в УИН особого режима разговаривают два зэка. Один: «А чего это на вышках столько охраны?» Другой: «Действительно. Ну кто сюда полезет?»). Самый высокий взлет контролера (обычно это сержант или прапорщик) — стать начальником смены, «корпусным», который отвечает за порядок в корпусе и вертикальное положение десятка синяков-попкарей, таких же, как он сам. Все двадцать-тридцать лет рабочего стажа контролера складываются из фактического пребывания под замком вместе с заключенными, только камерой ему служит более просторный коридор одного из этажей тюремного корпуса, да после смены он может ненадолго сходить отоспаться в домашней постели. Выходя на пенсию, они не могут найти себе места, потому что тюрьма для них уже давно стала родным домом…

Каждый из ранее бывавших в стенах СИЗО зэков сразу же пытается наладить хорошие отношения с контролерами на этаже. Это непросто, потому что попкари ученные-переученные горьким опытом, и не один из них уже поплатился за контакты с заключенными увольнением с работы. Как бы сладко ни распускал слюни камерный балагур, любопытные тетка или дядька в погонах всегда помнят, что он обязательно преследует какую-то цель. Это может быть все, что угодно — от простого желания пообщаться с женщиной (женщин среди контролеров СИЗО около 40%) до просьбы о выполнении какого-нибудь поручения. Зная всех «кур» в лицо, попкари или без боязни шли на контакт, или, наоборот, отказывались от любого общения. Я потом уже понял, что некоторые «куры» подсаживались операми не только под конкретных подследственных, но и сообщали обо всем «движении» на этаже, в том числе, стоя часами «под кормушкой», прислушивались и давали отчет о контактах контролеров с заключенными. Лис, очевидно, не давал такую информацию, поэтому большинство из его попыток наладить контакт с попкарями, как правило, давали положительный результат. Хорошие отношения с дежурившим на этаже попкарем всегда приносили свои плоды обеим сторонам: камера подкармливала контролера вкусненьким из передач, заваривала ему чифир, коротала за разговорами часы его ночного дежурства, взамен получая ценнейшие по тюремным меркам блага — открытую кормушку в летнюю жару, возможность передать в соседнюю камеру или получить пакован табака или чая, и даже, высунув голову в кормушку, перекинуться с подельником, сидящим на этом же этаже, парой слов. Бывало, попкари предупреждали нас о готовящемся шмоне; в «свою» смену можно было без опаски поиграть в карты, набить татуировку, а то и выпить водки. Однажды добрая тетка принесла мне мазь Вишневского, когда у меня в течение нескольких недель никак не проходил нарыв на пальце (сдуру выдрал заусенец)…

Из моего рассказа может показаться, что я противоречу сам себе, и контролеры, в общем, нормальные, чуткие и сердобольные люди. К великому сожалению это не так, и я привел вам далеко не типичные примеры. Это на их глазах творился беспредел в «пресс-хатах», где по заданию оперов выбивались показания и «опускались» подследственные. Это из-за одного из них умер от инсульта подследственный на нашем этаже, когда в выходной день пьяную рожу два часа умоляли вызвать лепилу. Это «добрая» попкарша трижды за день вызывала ОМОН в камеру, где сидел бывший адвокат, настойчиво требующий, чтобы из их камеры убрали больного дизентерией. Это они вместе с операми паразитировали на заключенных, «отмучивая» через баландеров вещи и побираясь на скудных арестантских передачах. Все они, как и любой из других тюремщиков, виноваты перед Богом и людьми за все, что творится за стенами следственных изоляторов и исправительных учреждений. Какими бы хорошими они ни были, все равно каждый из них представляет собой кирпичик в мрачном здании жуткой карательно-репрессивной Системы.

Нужно было просидеть много времени в камере, чтобы контролеры, присмотревшись к вам, поняли своими затуманенными алкоголем мозгами, что вы не представляете для них никакой опасности и начали если не хорошо к вам относиться, то хотя бы не обращать на вас внимания. Должно было пройти больше двух лет для того, чтобы я мог послать попкаря в камеру к знакомым и попросить передать для меня табака и чая. Меня уже хорошо знали, не боялись, что я кого-то из них заложу (а я никого из них никогда ни о чем серьезном и не попросил бы!), и поэтому не отказывали.

Практически все контролеры, независимо от пола и возраста, к концу дня, особенно в выходные, когда не было начальства, напивались как свиньи. Один из них частенько развлекал наш этаж по вечерам громкими песнями, валая в коридоре до полуночи. Старожилы рассказывали, как одна моложавая попкарша, напиваясь, регулярно выводила понравившегося ей арестанта в оперской кабинет, где предавалась с ним блуду, причем ее похотливые вопли были слышны во всех камерах. В конце концов ее таки уволили. За деньги можно было на короткое время «заехать» в камеру к подельнику, приятелю или на разборку.

Все они участвовали в шмонах. Многие из них наотрез отказывались открывать «кормушки» в жару, а были и такие, которых я видел, только выходя из камеры — угрюмые, нелюдимые, всех ненавидящие.

Контролеров в тюрьме много. У каждого из них своя работа, и, если кто-то в смене бывал замечен в попытке что-то передать на свободу, его увольняли, а смену «каруселили» — бросали на разные корпуса, ставили на «вышки» (на охрану периметра СИЗО в специальных будках на внешних стенах) и тому подобное. Но, если смена не «залетает», то, как правило, положение ее стабильно и она прикреплена к одному месту. На прогулку подследственных выводят контролеры прогулочных двориков, контролеры бани — в баню; «больнички» — в медчасть; «свиданки» — на свидание; передач — принимают и иногда вместе со шнырями приносят передачи; контролеры боксиков — принимают и отправляют подследственных в ИВС и суды, а осужденных и «транзитников» — на этапы.